Он лишился самого главного — воспоминаний... Безумный горячий дождь, когда они бежали босыми по площади, а затем она оказалась в его комнате совсем голой, ведь она вовсе вымокла, и он сказал ей, что лучше снять и просушить одежду... Тяжесть ее размокших и отвердевших джинсов с кожаной латкой на поясе — «Lee»; тогда он не знал, куда их поставить, и пристроил в углу, рядом с мольбертом, и включил калорифер, а мокрую желтую майку расправил на крашенных белой эмалью секциях батареи. Они были скользкими и холодными, ведь летом батареи не топят, — и оттого грустная собачья морда на майке стала совсем жалкой... А он стоял и смотрел в окно: на серые деревья и серые лужи, на серый проспект и людей, обернутых в целлофан и клеенку... Он стоял, не находя в себе силы сказать что-либо и повернуться, лишь взял с подоконника смятую пачку «Шипки» и закурил; нет, он не смел повернуться.

Дождь уж кончался, и тут послышался тихий голос Маринки. Она спросила, так что же ей делать. И тогда только он повернулся и увидел ее: почти голую и замерзшую. И ему захотелось согреть ладонями округлые плечи, склонить голову и тронуть губами эти нежные узелки, — они были сжаты и вздернуты и, казалось, стремились в разные стороны, а мокрый букет на светлом матерчатом треугольнике расплылся совсем... Семенову почему-то стало стыдно, больно и заломило в груди, — он быстро сдернул теплое покрывало с кровати, обернув и отринув то, что принадлежало ему одному.

Все это ушло, все это — смыто июльским ливнем и занесено горячим песком. Лишь всякие ползучие гады: змеи, скорпионы, фаланги и прочая нечисть, — перемешиваются с выжженной, забытой богом землею. И все же — все это было! Этого никто от него не отнимет, Он вправе вспоминать об этом и думать сколько угодно, до самой последней минуты...

— Вставай! Ну-ка, вставай, сволочь! — послышалось за спиной.

Расул в очередной раз поднимал обессилевшего Таракана. Оставалось совсем немного — изогнутое ребро сыпучего гребня было уже позади. Солдаты поднимались по крутому склону к вершине, выступающей из темноты светловатым наростом: они приблизились к ней на расстояние выстрела.

— Так, Бабаев, бросай это здесь. — Семенов указал на катушки, — Пойдешь дальше один... Хотя нет, я пойду сам.

Бабаев послушно кивнул. Он стоял рядом, тяжело дышал и рукавом утирался.

— Ложись сюда да смотри в оба! — Сержант снял из-за спины автомат и нащупал рукою торчащий из подсумка сигнальный патрон. — Если что — прикроешь меня. Но скорее всего, там нет никого... Я дам сигнал и выйду навстречу.

Держа автомат на весу, сержант двинулся вверх по склону. Он поднимался большими шагами, пригнувшись, — и скоро его подвижная тень слилась с волнистою поверхностью склона. Бабаев лег на песок и приподнял со лба козырек каски.

Семенов точно не знал, был ли кто на вершине. С вертолета могли не заметить, да и пролетал он здесь часа два-три назад... А если там есть кто-то? Сержант еще больше пригнулся: вот сейчас он увидит всплеск выстрелов, светлые струи пуль прошьют темноту навстречу ему — и всепроникающие удары наплыв за наплывом разнесут его грудь, руки и ноги. Отбросят назад — и он упадет, закопавшись в песке. Семенов даже почувствовал, как скрипит на зубах этот самый песок.

По рассказам он знал, что больно не будет. Больно станет потом, а вначале будет лишь как-то удивительно и страшно. Но Семенов все же надеялся, что успеет что-нибудь предпринять... Шприц-тюбик с промедолом находился там, где ему и положено быть. И второй, на всякий пожарный, лежал в другом нагрудном кармане, вместе с военным билетом. Конечно, обезболивающие средства лучше всегда держать под рукой, как у американских солдат: каска обтянута широкой резинкой, а под ней — перевязочные пакеты и шприцы, Так, если что, удобнее доставать. Все под рукой. Семенов видел фотографию времен вьетнамской войны, в журнале «Лайф», кажется. Отличная фотография! Хотя, может, то были просто военные фельдшера.

Однако это не главное. Важно то, что времени будет в обрез, да и сил тоже. Некогда будет возиться — расстегивать ворот, лезть в нагрудный карман, доставать индивидуальную аптечку, копаться там в ней... Но Семенов все же надеялся, что успеет что-нибудь предпринять и спастись от шока. Ведь всех их учили: надо укол сделать сразу, прямо через одежду, в мякоть руки или ноги, а пустой шприц-тюбик потом подколоть к ткани в том самом месте, чтобы медики знали, когда подберут.

Только и это тоже не главное, думал Семенов. Главное успеть сделать укол, чтобы не свихнуться от боли. А там — пусть делают со мной все, что хотят. Промедол — это сильный наркотик. Впрочем, ну его к черту!.. Пусть лучше сразу и насмерть, чем потом всю жизнь мучиться. Разом покончить — и не думать больше, не вспоминать. Я немного пожил, кое-что в этой жизни видел и понял, если так надо — мне и этого хватит. Все равно ничего не поделаешь, коль должно так случиться.

Небо давно погасло, но на нем различались смутные очертания облаков. Одно из них, заметное самое, вдруг отодвинулось и приоткрыло огромный светящийся шар. Полная луна находилась в самом начале пути, перекатываясь от одного края неба к другому. Сержант взошел на последний уступ и споткнулся; проклятие, снова окопы.

Несколько бесформенных рытвин чернело полукольцом по краю вершины, которая была уже не такой пологой, как прежняя. Своим могучим выпуклым теменем она, эта вершина, казалось, отошла от земли и погрузилась всей своей тяжестью в небо. Здесь не было никого, только вырытые торопливо и брошенные окопы. В полумраке они выглядели непомерно глубокими, точно могилы. Сержант поднялся на самую верхнюю точку, остановился, забросил за спину автомат и достал из подсумка сигнальный патрон.

— Ну что, так и будешь лежать тут? — Расул понял, что руганью и пинками от Таракана уже ничего не добиться, поэтому говорил спокойно, стараясь сдержать раздражение.

— Достал ты меня! Слышишь, нет?

Таракан тихо постанывал. Он лежал на боку, подтянув к себе ноги и обхватив руками бритую голову. Его каска, две пустые катушки и коробки с патронами к пулемету — все это валялось беспорядочно на песке.

— Ну-ка, вставай! — Расул обхватил руками обмякшее тело Исы и попытался поднять его.