Вот мощный огненный столб подхватил крышу, находящийся там человек вспрянул, разбросав руки, потянулся всей грудью к небу и, растерзанный десятками осколков, как-то боком завалился вниз. Крыша повернулась в воздухе, покачалась и опустилась на то место, где только что были стены.

Ломти земли и глины пробарабанили градом, вдруг стало тихо, и только... только оттянутые перепонки как бы продолжали звучать отголосками другой жизни — вскриками уносящейся вдаль «Скорой помощи». Не успели танкисты, Лехина работа, выдохнул я, встал и пошел к развалинам дома, сплевывая на ходу сгустки слюны и пыли, пытаясь отряхиваться.

Лешка стоял возле перекошенной, с торчащими ребрами крыши и нетвердой правой рукой прилаживал на левом плече оторванный рукав маскировочной куртки. Он опустил голову и нахмурился, его покачивало. Прямо из-под ног на него глазело лицо молодого афганца — застывшим выражением идиотского восхищения; убедившись, что тот мертв, Лешка его так и оставил.

— Это ты, командир? Шваркнул! Ну и дела, — выкрикивал подошедший ефрейтор Шарипов. Он с ненавистью взглянул на душмана: — Вот сволочь! — отвернулся, поднял глаза и, прищурившись, посмотрел на солнце, словно и его призывая в свидетели, а потом засмеялся. — Здорово!..

— Зубы закрой, кишки простудишь, — ответил Лешка. Он что-то заметил, подошел и нагнулся; потянул за ремень, перекинул его через голову и взвалил на себя американский ручной пулемет, видимо, тот, из которого и стрелял афганец. Нам уже однажды попадался такой: с широким, напоминающим хвост огромной рыбы прикладом и рогообразно торчащим вверх магазином. Надвинув на глаза обтянутую мешковиной каску, Лешка сделал свирепое лицо и навел пулемет на воображаемого душмана — качнулся на широко расставленных ногах, изображая расстрел. На выдвинутом вперед левом плече из-за оторванного рукава открылась наколка: герб Виттенберга с башней Лютере и надпись под ним — ГСВГ. Такие наколки были у многих.

— Похоже!.. Бросай! Хорош дурачиться. У них там такого добра целый склад, иначе зачем ему было так упираться... Попробуем отодвинуть крышу, — предложил я.

— А что?! Ну-ка давай все сюда! — скомандовал Леха. — Взяли!

Человек десять ухватились за край крыши, подняли ее и, скантовав, отбросили в сторону, будто открыли крышку огромной шкатулки.

То, что было внутри, перемешалось с рыжей землей и комьями глины, поэтому не сразу впилось в сознание. Несколько минут мы стояли, не веря глазам. Сердце заколотилось вдруг так, что в моменты гулких тупых ударов темная диафрагма сжимала взор.

В центре отдаленной комнаты, видно, гарема, в мятом алюминиевом тазу скорчился смуглый младенец, только что тлевший и еще теплый уголек. Рядом, поджав под себя костлявые ноги и неестественно вывернув в нашу сторону желтую ладонь, замерла старуха. Может быть, в момент взрыва они собиралась купать новорожденного, но сейчас, казалось, молилась, уронив зачем-то седую голову в таз. Ее старая кровь, слепляя в пучки редкие волосы, лениво выходила на дно и, смешиваясь там с младенческой юшкой, через рваное отверстие в тазу выливалась наружу. В дальнем углу, под белой с пятнами простыней, вздрагивало тело молодой матери; еще не растворившийся румянец клочьями блуждал по ее усталому лицу.

Отвернуться, надо было тотчас отвернуться!.. Но невидимая сильная рука сдавила затылок и будто тыкала лицом внутрь развалин, как слепого щенка в миску. И сердце выкрикивало в такт: смотри! смотри! смотри!

Никто не решился искать там оружия. Взводный приказал продолжать прочесывание населенного пункта.

4

Дикие скалы отсмеялись в лучах заходящего солнца, их морщины отяжелели и приняли страдальческие очертания, а ночь все не торопилась прикрывать ущелье своею ласковой темной ладонью. От земли исходило парное молочное свечение, и, хотя вверху уже задвигали ресницами звезды, внизу было мглисто, но еще светло.

Мы поужинали всем отделением, подогрев на костре гречневую кашу с тушенкой. Ели молча, так же молча пили чай. Потом, посапывая и перебрасываясь неловкими фразами, стали укладываться: кто на панцирях БТРов, кто на тентах машин. Заняло свои места боевое охранение. Как обычно, я разбросал на броне скрученную масксеть, снял тяжелый ремень с подсумком и лег.

Ладони — под затылок, под правый бок — автомат.

Где-то близко совсем циркал сверчок, а издали с болотным ознобом доносилось бульканье жабы. Прямо на меня смотрела Большая Медведица, Малая. Мысленно соединяя воображаемыми линиями и другие звезды, я даже не заметил, как уласкал меня ночной бархат: все поплыло, и фигуры, которые только что создавал, вдруг рассыпались от черного блеска глаз... Так может смотреть лишь Маринка!

— Э, ты не спишь? — Я вздрогнул и повернулся — внизу стоял Лешка. — Поговорим?

— Ходишь тут, черт!.. Залазь. — Я сел и достал сигарету. — Чего не ложишься?

— Дом из головы не выходит, это ведь я их...

— Ты же не знал. На твоем месте мог быть любой.

— Любой... не знал... — Леха словно пробовал на зуб эти слова. — Слушай, а что мы вообще знаем-то?.. Что если бы не мы, то американцы, и что мы друзья?! Нет, что-то не то мы делаем...

— Не заводись. Ты как говорил мне, забыл?! Говорил; это самый трудный момент, завтра будет уже легче. До дембеля всего чуть больше ста дней...