а только взглянув на стихи, удивляешься прихотливости, с которой полуаршинные

десятистопные строфы, едва умещающиеся на двух строках, чередуются со строфами в

один только слог; а рядом совсем безразмерная и вместе с тем таинственно певучая

речь.

Но не даром Ш. Бодлэр говорит, что удивление есть первый и существенный

момент в восприятии художественных произведений. Удивление, останавливая

непрерывно текущий психической процесс, удаляет с поля сознания все прежние

представления и как бы очищает его для принятия новых. В самом деле, сколько

ежедневно проглядываем мы стихов и прозы в толстых и тощих журналах для того,

чтобы через минуту позабыть о них навсегда. А стихи И. С. могут, пожалуй, возмутить,

рассердить, даже оскорбить с первого взгляда, но можно быть уверенным, что тот, кто

возмущался, вспомнит о них неожиданно для самого себя и вернется к ним и при

вторичном, более пристальном и внимательном взгляде, заметит, что возмущавшие его

особенности поэтической речи И. С. не суть неумелость и неловкость его, а все они,

даже самые вопиющие, самые беззаконные, объединены каким-то законом, - и закон

этот - цельность личности поэта.

Намечается путь: раскрыв закон, являющийся объединяющим принципом внешних

приемов творчества И. С., — тем самым подойти к психологическому характеру

творческой личности Игоря Северянина; это будет для нас первой твердой ступенью

для того, чтобы, связав внешние приемы с внутренним психологическим содержанием,

перейти к ценностям, заключенным в творчестве поэта.

Само собой напрашивается разделение особенностей языка И. С. на две группы.

Первая заключает в себе особенности с точки зрения русской речи вообще, вторая - с

точки зрения речи поэтической. Иначе говоря, первая предметом нашего разбора

полагает своеобразное словообразование и словоподчинение Игоря Северянина, вторая

– его стихосложение.

Еще раз подчеркиваю, что, несмотря на общность предмета, задача моя с задачей

теоретико-словесной критики ничего общего не имеет; даже больше: они прямо

противоположны, потому что то, что является для филолога-языковеда дефективным,

бесценным, — неправильности языка, именно и интересует меня; правило безлично,

отклонение индивидуально, а определение индивидуальности И. С. и составляет мою

цель.

Я уже говорил, что с первого взгляда отмечаешь изобилие иностранных,

преимущественно романских звонких слов в лексиконе И. С. Но он не ограничивается

расширением поэтического словаря введением иностранных уже принятых в русскую

речь слов. Он идет дальше: от этих слов он производит новые через присоединение

разных суффиксов, — так, от слова «бравада» по параллелизму со словами «отрада,

прохлада» он производит слово «бравадный», от прилагательного «бравурный» —

глагол «бравурить», от «ажурный» по параллелизму с «лазурной» он восходит к

фантастическому слову, производящему: «ажурь». Мало того, музыка романских звуков

199

так пленяет его, что он даже от русских корней на страх филологам и в их посрамление

производит слова через присоединение — horribile dictu — французских окончаний;

так от слова греза... он производит слова — грёзер, грёзерка.

Чем объяснить такой выбор слов, это стремление затопить русский язык

наводнением носовых романских певучих звуков? Он щеголяет ими, как некоторые

щеголяют вставленными в разговор иностранными словами. Этот романизированный

язык И. С. считает настолько родным, что, написав стихотворение на напев русской

плясовой народным стилем, — он сейчас же указывает, что это только подражание, что

это просто исполнение художественной прихоти поэта, — и указывает это очень тонко:

стихотворенье озаглавлено «Chanson russe». Этим он отгораживается от всякой

близости к народности, - о, нет, он не народник, он космополит и денди. Правда

дендизм его, не дендизм английский, не дендизм родоначальника его Джорджа