Что до отношений с нашими людьми [кубинцами], думаю, что с точки зрения физического и бытового самопожертвования ничто не может быть вменено мне в вину. Правда, в Конго я не смог не поддаться двум своим слабостям—курению (курева мне почти всегда хватало) и чтению (читал я здесь очень много). Иначе говоря, я не ощущал как жертву бытовые неудобства—будь-то разбитые башмаки или отсутствие смены белья, общий со всеми рацион питания

1)

или жизнь в одинаковых с бойцами условиях. Но то, что я уединялся для чтения, оставаясь в стороне от повседневного быта отряда, вело к отдалению от товарищей, не говоря уже о том, что есть в моём характере черты, которые затрудняют близкие отношения с другими. Я бывал резок, но думаю, что не чрезмерно и не допуская несправедливости. Я прибегал к методам, не используемым в регулярной армии,— оставляя, например, провинившихся без еды; это— единственный известный мне в условиях герильи действенный способ воздействия. Вначале я пытался применять моральное принуждение—и потерпел неудачу. Я пробовал действовать так, чтобы люди целиком разделяли мой собственный взгляд на происходящее и тоже потерпел неудачу; я оказался неподготовленным к тому, чтобы смотреть с оптимизмом в будущее, которое надо было провидеть сквозь такой мрачный туман, какой окружает нас сегодня. У меня не хватило мужества призвать людей к максимальному самопожертвованию в решающий момент. Речь шла о внутреннем, психологическом барьере. Для меня было очень легко остаться в Конго: с точки зрения самолюбия бойца—это было то, что надо было сделать. Как отразится такое решение на моей будущей деятельности—даже если бы всё это закончилось не лучшим образом,—мне в тот момент было безразлично. Но когда я взвешивал это решение, против [меня] как раз и работало сознание того, насколько легко было выбрать самопожертвование мне лично. Сегодня я считаю, что должен был преодолеть в себе тяжесть подобных «самокритических» сомнений и доказать хотя бы части бойцов необходимость этого заключительного сражения; пусть нас было бы мало, но мы должны были остаться.

Наконец, мои отношения с личным составом—я ощущал это почти физически, хотя речь идёт о чём-то совершенно субъективном—были отягощены [моим] письмом Фиделю. Оно" привело к тому, что товарищи вновь, как и несколько лет назад в Сиерра-Ма-эстре, стали воспринимать меня как «иностранца среди кубинцев». Только вчера это было тем, что складывалось, сегодня—тем, что уходило. Появились вещи, которые больше не воспринимались как общие для нас; стремления, от которых я молча или вслух отказался и которые остаются самыми важными для каждого человека, взятого

1) Речь идёт об отказе от официальных постов, кубинского гражданства, об «освобождении Кубы от всякой ответственности за...» и т.д. (см. с. 562).

5031 зима 1965/1966 годов в его отдельности от других,—связанные с его семьей, его страной его средой. Письмо, которое вызвало столько похвальных слов на Кубе и за её пределами, отделило меня от бойцов.

Может быть, эти психологические соображения покажутся неуместными при анализе борьбы почти континентального масштаба. Я остаюсь верным своей концепции революционного «ядра»1 —я был командиром группы кубинцев, не большей, чем рота, и моя задача состояла в том, чтобы быть их реальным руководителем — таким, который мог бы привести их к победе, добиваясь создания и развития подлинной народной [конголезской] армии. Но специфика ситуации, в которой я оказался, делала меня одновременно солдатом, представителем иностранной державы, инструктором (кубинцев и конголезцев), стратегом, политиком высокого уровня в незнакомой политической ситуации. И «Катоном—цензором», нудным и высокомерным в моих отношениях с руководителями [конголезской] революции. Необходимость тянуть за столько нитей привела к образованию гордиева узла, разрубить который у меня не хватило решимости. Если бы я был солдатом — и только,— у меня было бы больше возможности влиять на другие аспекты моих сложных отношений... Я рассказал уже, как дошёл до крайности—защиты безопасности руководителя (моей драгоценной персоны) в особо катастрофической ситуации, в которую оказался втянут, и как я не смог избавиться от субъективных соображений в связи с вопросом о продолжении борьбы в последний момент.

Я многому научился в Конго. Были допущены ошибки, которые я больше не повторю, другие я, возможно, повторю—или совершу новые. Я покинул Конго с большей, чем когда-либо, верой в партизанскую борьбу—но так или иначе мы потерпели провал. Моя личная ответственность за это велика, я не забуду ни этого поражения, ни ценнейших его уроков.

1) В скором будущем она получит название «очага» (foco).

Письмо Армандо Харту Давалосу1

Дар-эс-Салам, 4. XII. 1965 г.

Мой дорогой секретарь:

Поздравляю тебя с предоставленной тебе возможностью побывать богом: ты располагаешь шестью днями для этого2. Прежде чем ты закончишь и сядешь отдыхать, хочу изложить тебе некоторые идейки насчёт культуры нашего авангарда и нашего народа в целом.

В этот период длительных каникул я сунул нос в философию, что я давно уже думал сделать. Первая трудность, с которой я столкнулся: на Кубе ничего не опубликовано, если исключим советские кирпичи3, слабость которых в том, что они не дают тебе думать: так как партия уже сделала это за тебя, и твоё дело—переваривать это. Не говоря уже о том, что подобная методология полностью противоречит марксизму, книги эти по общему правилу попросту очень плохи. Вторая же—и не меньшая трудность—моё полное незнание философского языка (в тяжёлом поединке с маэстро Гегелем я уже в первом раунде дважды был послан в нокдаун). Поэтому я составил себе план занятий, который, как я думаю, может быть проанализирован и намного улучшен, для того чтобы заложить основы подлинной школы мышления; мы ведь уже много сделали, но когда-нибудь должны будем и осмыслить сделанное. Я составлял это как план собственного чтения, но он может быть приспособлен и для того, чтобы послужить планом серьезных публикаций в политическом издательстве"". Если ты бросишь взгляд на его публикации, сразу же увидишь избыток советских и французских авторов. Это вызвано лёгко-

1) Письмо написано в Танзании через три-четыре недели после неудачи в Конго и адресовано старому соратнику по борьбе против Батисты, министру культуры в 1960-1965 гг. Армандо Харту.

2) Че подтрунивает над избранием Армандо организационным секретарём реорганизованной Коммунистической Партии Кубы (одиннадцать лет спустя, в 1976 г., он вернулся на пост министра культуры). «Шесть дней» — по аналогии с шестью днями творения.

3) Речь идёт о переводах советских учебников. См. выше.

4) Кубинское издательство «Политическая литература».

стью с получением переводов и идеологическим хвостизмом. Так не прививается народу марксистская культура, в лучшем случае так распространяется марксистская литература, что необходимо (хотя лишь в том случае, если речь идёт о хорошей литературе—чего не наблюдается), но недостаточно.

Вот этот мой план:

—Классики философии.

—Великие диалектики и материалисты.

—Современные философы.

—Классики политэкономии и предшественники.

—Маркс и марксистское мышление.

—Социалистическое строительство.

—Еретические и капиталистические авторы.

—Полемика.

Каждая из этих серий автономна по отношению к другим и может быть развита следующим образом.

Серия 1." Берутся работы общеизвестных классиков, уже переведённые на испанский язык и предваряемые серьезным исследованием философа (по возможности марксиста) и обширным объяснительным справочником. Здесь же публикуется словарь2 философских терминов и краткая история философии. Может быть, Дынника3 или Гегеля. Публикацию можно выстроить в определённом—селективно—хронологическом порядке, то есть начать с одной или двух книг самых великих мыслителей и продолжить эту серию, доведя её до наших дней, а затем вернуться к истокам, публикуя в хронологическом порядке работы философов, менее значительных—и менее значительные работы великих и т.д.