— А если бы мы встали стеной и не пустили этих новых рабочих и просили бы их, чтобы они обождали, пока наше дело не победит? Можно было бы на этот случай послать своих людей по окрестным селам, чтобы они объявили там: до такого-то и такого-то срока не ходите никто в Борислав, пока наша война не окончится.

— Урра! — закричали побратимы. — Вот это совет! Война, война с богачами и обдиралами!

— Ну, и я думаю, что такая война лучше, нежели всякая другая, — продолжал Бенедя, — во-первых, потому, что эта война спокойная, бескровная, а во-вторых, потому, что мы можем поднять ее совсем открыто и смело, и никто нам за это ничего не сможет сделать. Каждый, в случае чего, может сказать: не иду на работу, потому что мало платят. Заплатят вот столько-то — тогда пойду, и все тут!

Радость побратимов, когда они услыхали этот совет, была очень велика, да и сам Бенедя радовался не меньше других, потому что эта мысль пришла ему в голову совсем неожиданно, в пылу спора с Сенем Басарабом.

— Да, хорошо ты говоришь: «война, прекратить работу». Но хотя бы и все согласились на это, скажи ты мне, сделай милость, на что они будут жить все это время? Ведь нельзя же думать, что богачи сразу же, в первый день размякнут и согласятся добровольно увеличить нам плату. Может быть, придется сидеть без работы неделю либо и того дольше, — ну, чем же тогда будет жить столько народу? — возразил Сень Баса раб.

Возражение было действительно веское, и лица рабочих снова помрачнели. Их только что пробудившаяся надежда на эту новую войну и победу над богачами была еще очень слабая и неясная и сейчас, при первом же возражении, начала бледнеть.

— Вот для этого и нужны взносы, — сказал Бенедя. — Когда наберется порядочная сумма, такая, которой хватило бы, скажем, на неделю или на две недели, тогда можно будет начинать. Разумеется, тех, которые не захотели бы присоединиться к нам и вышли бы потом на работу, тех сейчас же, волей или неволей, за шиворот, да и вон из Борислава, — пускай не портят нам дело! Р о время забастовки на щи люди могли бы наниматься на другую работу — в лесу, по плотничьему делу либо еще где-нибудь, лишь бы только не на нефтяные работы. Таким способом мы быстро сломили бы панскую спесь и добились бы наверняка лучшей оплаты.

— Правильно говорит! Так нужно и сделать! Хороший совет! — послышались голоса.

В избе поднялся шум, говор, все похвалялись, что скрутят теперь грабителей по рукам и ногам, каждый давал свои советы и не слушал чужих, каждый дополнял и изменял мысль Бенеди, перекраивая ее на свой лад. Один только Сень Басараб сидел молча на своем месте и с грустью смотрел на эту шумную сходку.

— Что с ними сделаешь, — ворчал он, — если они готовы бежать за каждым, кто скажет им два-три красных словца! Ну, для меня все равно, пускай бегут за этим пряником: попробуют, каков он на вкус. Но я со своей стёжки не сойду. А ты, побратим? — обернулся он к Прийдеволе, который все еще стоял в темном углу и подозрительно посматривал то на Бенедю, то на шумливых, оживленных нефтяников.

Он вздрогнул, когда Сень заговорил с ним, а затем быстро сказал.

— И я, и я с вами!

— С кем — с нами? — горько спросил Сень. — Ведь мы теперь, как видишь, раздвоились. Или с ними вот, или со мной и с братом?

— Да, с тобой и братом! Ты слыхал, что этот про убийство говорил? Словно раскаленным ножом мне в сердце пырнул.

— Э, да ты об этом не очень беспокойся! — увещевал его Сень тихим голосом. — Разве что-нибудь особенное случилось? Ведь этот пес наверняка смерти заслужил. Ты забыл про свою?..

— Нет, нет, нет, не забыл! — перебил его Прийдеволя. — Верно, верно, Заслужил! Сто раз заслужил!

— Ну, так чего же здесь мучиться? Или суда боишься? Не бойся! Комиссия уехала в твердой уверенности, что он сам упал в яму. Еще хозяина судить будут, почему яму не закрыл…

— Нет, нет, нет, — снова с каким-то лихорадочно-болезненным волнением перебил его Прийдеволя, — не боюсь я комиссии! Что комиссия? Мне сдается даже, что если бы комиссия… того… раскрыла бы, тогда мне легче было бы!

— Тьфу, не дай бог, что это ты плетешь?

— Послушай только, Сеню, — шептал Прийдеволя, наклонившись к нему и судорожно сжимая своей сильной рукой его плечо. — Мне кажется, что тот… барчук, знаешь… тот, который в яме погиб, что он был не виноват, что это кто-то другой все сделал!

— Что? Что? Вот те на! Или он не был при этом?

— Да, да, был, и смеялся даже, но разве уж и смерть за то, что смеялся! А может быть, он не делал ничего, а только те, другие?

— И откуда только тебе, хлопче, такие мысли в голову приходят? — спросил изумленный Сень. — Сломал себе ногу, ну и слава богу! Погиб панок, ну и ладно!

— А если он не виноват? Знаешь, когда я встретил его и схватил и он почувствовал, к чему все это клонится, то как запищит: «Пощади, не губи, пощади!» А когда я в ту же минуту толкнул его… знаешь… он только взвизгнул: «Не виноват я, не виноват». Потом загудело, затрещало, я бросился прочь. Но этот голос всегда со мной, всегда при мне, так и слышу его! Господи боже, что я сделал! Что я сделал!

Бедный парубок заламывал руки. Сень напрасно старался утешить его. Прийдеволе все казалось, что брошенный в яму кассир невиновен.