Какой-то странный шум, который шел от выгона и становился все сильнее, привлек Германа к окну. Но увидеть он не смог ничего, кроме вереницы испуганных предпринимателей, которые спешили по улице к его дому.

— Что это там такое? — спросил их Герман через окно.

— Драка какая-то! Дерутся! — ответили хором предприниматели.

— Кто с кем дерется?

— Здешние рабочие дерутся, но неизвестно с кем. Какая-то толпа подошла со стороны Губич, они не хотят их пустить в Борислав, ну и началась драка.

Шум длился еще минуту, а потом начал стихать.

— Урра! Урра! — раздалось затем в воздухе.

Все предприниматели, в том числе и Герман, побледнели и вздрогнули, но никто не произнес ни слова. Молчаливо и тревожно слушали дальше.

— Урра! Урра! — продолжали раздаваться радостные крики, но, кроме этого «ура», ничего больше нельзя было разобрать.

— Прошу, господа, войдите в комнату, посоветуемся, — сказал после долгого молчания Герман.

Едва вошли предприниматели, едва улегся шум приветствий, как вдруг открылась дверь и вбежал бледный и испуганный Леон Гаммершляг. Одежда его была запылена, а местами и порвана, он тяжело дышал и, влетев в комнату, бросился в кресло и долгое время сопел и пыхтел, ничего не говоря. Предприниматели окружили его и глядели на него с выражением такой тревоги, словно это был вестник их неизбежной гибели.

— Что случилось, господи боже, что случилось? — расспрашивали они, но Леон не скоро обрел дар речи.

— Gott soil sie strafen! [168] — крикнул он наконец, вскакивая с кресла. — Они нас всех вырезать хотят, вот что! Разбойники, сговорились на нашу голову!

— Как? Что? Неужели? Кто сказал? Откуда вы знаете? — шумели предприниматели, дрожа от страха.

— И говорить никому не нужно было! — ответил Леон. — Сам вижу своими глазами. Видите, на кого я похож! Слышали крик? Это все они! Ох, что-то будет с нами, что будет!

— Я давно говорил: послать за жандармами, пускай прикладами гонят их на работу! — крикнул один предприниматель.

— Что жандармы! — возразил другой. — Разве гут помогут жандармы? Тут целое войско надо, чтобы перестрелять их половину.

— Но что случилось? — допытывались предприниматели у Леона. — Рассказывайте все, как было!

— Скверное дело, да и все тут. Рано утром вышел я на выгон, жду рабочих, которых велел нанять в Дрогобыче. На выгоне уж полно их, целая воронья стая! Завтракают. И откуда они столько муки и каши достают? И то ведь — две тысячи человек, весь день варят да варят, едят да едят! Видно, тут не без чьей-либо помощи.

Леон замолчал на минуту, чтобы придать тем самым больше веса своим последним словам, а взгляд его, скользнув по комнате, остановился на Германе, который задумчиво стоял у окна и пальцами барабанил по стеклу.

Многие предприниматели также взглянули в ту сторону, а некоторые даже вскрикнули, словно осененные неожиданной догадкой:

— Неужели? Не может быть!

— Разве я знаю! — ответил будто бы безразлично Леон, пожимая плечами. — Знать не знаю, но говорю то, что думаю.

Его нечистая совесть велела ему видеть в Германе своего заклятого врага, и он доволен был сейчас тем, что в сердца своих слушателей бросил искру подозрения, будто бы весь этот рабочий бунт — дело Германа, затеянное им для того, чтобы всех более мелких предпринимателей и даже самого Леона припереть к стене.

— Но слушайте же, что было дальше. Иду я дорогой, а навстречу мне целая гурьба голодранцев. «Куда?» спрашивают. Я набрался храбрости. «А вам какое дело?» говорю. «Нам такое дело, — отвечают, — что мы здесь сторожа, следить должны, чтобы никто из Борислава не выходил!» — «Что вы вздор мелете! — вскрикнул я. — Не задевайте люден посреди дороги! Я вас не трогаю, оставьте меня в покое». — «Ну, так оставьте же и вы нас в покое, — отвечают, — возвращайтесь себе подобру-поздорову в Борислав, а туда ходить нельзя!» И, не пускаясь со мной в дальнейшие разговоры, взяли меня за плечи да назад. Я начал вырываться, кричать, а они смеются. Сжали меня, точно клещами, проводили до самого Борислава и пустили. «Вот беда!» подумал я, а сам, измученный, еле дышу. Остановился я, оглядываюсь, вижу — идут мои рабочие из Дрогобыча. «Га, — думаю, — слава тебе, господи, идет подмога! Из Борислава не пускают, но в Борислав, может быть, пустят». Да и шагаю навстречу им, радуюсь, что их так много, больше ста человек. Однако немного я успел пройти, как эта проклятая стража — к ним. «Эй! Кто идет?» крикнули. «Добрые люди, рабочие», отвечают те. «А куда идете?» — «Вот идем на работу, сюда, в Борислав». — «Нельзя!» — «Как это нельзя?» — «Так что нельзя. Вы разве не знаете, что мы посылали повсюду своих людей и просили, чтобы несколько дней никто не шел сюда на работу, пока мы для всех лучшей платы не добьемся?» — «Нет, не знаем», говорят дрогобычские. «Ну так знайте теперь, и просим вас по-хорошему: поворачивайте назад, откуда пришли!» Рабочие начали колебаться, некоторые, очевидно, хотели вернуться назад и начали перешептываться с забастовщиками, другие же хотя, возможно, и не верили этим словам, по боялись забастовщиков, видя, какое множество их собралось. Достаточно того, что пришедшие из Дрогобыча стояли, не зная, что делать и с чего начать. Это вывело меня из терпения. Я бросился в середину толпы и крикнул: «Не слушайте их! Они разбойники, лодыри! Тюрьма им будет, а не лучшая плата! Идите на работу, не обращайте на них внимания! Восемь шисток в день каждому, что вам еще нужно?» Эти слова как бы ошеломили всех. Пришлые начали двигаться, чтобы податься вперед. Но эти встали стеной: «Стойте! Не пустим никого!» Я снова кричу: «Вперед, за мной!» Шум, гам поднялся, тумаки посыпались, пинки, а потом и камни… На крик сбежалось их много, началась драка такая, что и света не видно стало. Я и сам не помню, что со мной было. Несколько кулаков угодили мне и в лицо, и в ухо, и в затылок, и между плеч, так что я и опомниться не успел, как попал в самую сильную давку, а оттуда вытолкнули меня снова на бориславскую улицу. Я оглянулся. Борьба уже окончилась, пришлые бросились врассыпную и побежали в Губичи. Рев, крики «урра!», «урра!». Даже оглушило меня, и я, видя, что ничем помочь не могу, вернулся сюда. Вот так-то!

И Леон, окончив свой рассказ, сплюнул и послал еще одно проклятье «этим разбойникам», которые ни с того ни с сего наделали им столько хлопот и готовы еще большей беды натворить. Все предприниматели умолкли на минуту, все они раздумывали над тем, что услышали, ни никто не мог ничего придумать кроме одного: жандармов и войско! Только один Герман до сих пор не вмешивался в их разговор, а все еще стоял возле окна и думал. По его наморщенному лбу и устремленным в одну точку глазам видно было, что его мысль работает с необычайным напряжением. И действительно, дело стоило того, чтобы о нем хорошенько подумать; наступало решающее время, когда нельзя было ручаться за завтрашний день, когда нужно было как следует напрячь внимание, чтобы пройти целым и невредимым через все лабиринты враждебной судьбы.

— И еще, проклятые, смеялись надо мной, — выкрикивал раскрасневшийся от возбуждения Леон, — когда увидели, какой я изодранный и запыленный! Но погодите, посмотрим еще, кто будет смеяться последним — мы или вы!

«Мы или вы… — думалось и Герману. — А лучше сказать: я или вы! Га, что за мысль?! — И он взмахнул рукой, словно желая поймать счастливую мысль, мелькнувшую в эту минуту у него в голове. — Так, так, вот она, настоящая дорога, по ней нужно идти. Удаться может очень легко, а если удастся, ну, тогда и вопроса нет, кто из нас будет смеяться — я или вы!»