патриотов благонамеренных воров». Официозному лжепатриотизму — или слепому,

или умышленно прищурившемуся, или трусливо глядящему вполглаза — Некрасов

противопоставил ставший моральным принципом русской классики девятнадцатого

века, возвещенный еще Чаадаевым, «патриотизм с открытыми глазами». Некрасов

писал: «Я должен предупредить читателя, что я поведу его по грязной лестнице, в

грязные квартиры, к грязным людям... в мир людей обыкновенных и бедных, каких

больше всего на свете...» Любовь дает право и на горькие упреки тому, кого любишь,

даже если это народ. Обобщенная идеализация — это вид вольного или невольного его

принижения. Некрасов излишним возвышением не впал в заблуждение, свойственное

некоторым народникам, видевшим в народе монолитного идола, исполненного только

неизреченной мудрости. Он горестно порой замечал на лицах воспетых им крестьянок

«выраженье тупого терпенья и бессмысленный вечный испуг» или то, что «люди хо-

лопского званья сущие псы иногда. Чем тяжелей наказанье, тем им милей господа». Его

мучила общественная забитость народа: «Но спит народ под тяжким игом, боится пуль,

не внемлет книгам». Иногда Некрасов впадал в гражданскую хандру, одинаково не

находя опоры не только в столицах, но и там, где вековая

24

тишина: «Литература с трескучими фразами, полная духа античеловечного.

Администрация наша с указами о забирании первого встречного. Дайте вздохнуть! Я

простился с столицами, мирно живу средь полей, но и крестьяне с унылыми лицами не

услаждают очей. Их нищета, их терпенье безмерное только досаду родит... Что же ты

любишь, дитя легковерное, где же твой идол стоит?» Поэзия Некрасова потому и стала

народной, что народ не был для него безличным символом поклонения, а был Ориной,

матерью солдатской, легкими на ногу и песню коробейниками, замерзающей под

спасительно убийственным дыханием Мороза Дарьей, крестьянскими детьми,

прижавшимися удивленными глазенками к щелям сарая. Не опускаясь до заискиванья

перед народом, Некрасов не позволял себе обижать народ неверием в его нравственные

силы. Боль и надежда в некрасовском ощущении отечества нерасторжимы,— да и сама

надежда выплавлена из боли. «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бес -

сильная», «...ты и забитая, ты и всесильная, матушка Русь!» Эту надежду подкрепляла

гордость сохраненной народом красотой человечности в бесчеловечном обществе

физического и морального крепостничества, гордость талантливостью русского

человека, не убиваемой никаким полицейским режимом. Некрасов гневно отводил от

русского работящего человека упрек в пьянстве как в некоем национальном качестве.

Он показывал все социальные условия, хитро подталкивающие трудящуюся руку не к

оружию борьбы за справедливость, а к бутылке. «Но мгла отвеюду черная навстречу

бедняку — одна открыта торная дорога к кабаку». «Нет меры хмелю русскому. А горе

наше мерили? Работе мера есть?» С отвращением отзывался Некрасов о господах,

которые «пишут, как бы свет весь заново к общей пользе изменить, а голодного от

пьяного не умеют отличить». Некрасов показал, что вынуждаемое тяжелой жизнью

пьянство есть своего рода голод по видимости хотя бы временной свободы. Не поверх

тяжелой жизни, а сквозь нее, что всегда труднее, Некрасов не только видел, но и строил

сам «дорогу широкую ясную», вложив в ее насыпи столько крови и пота, как землекоп

с колтуном в волосах. Правда, Некрасов невесело вздохнул: «Жаль только — жить в эту

пору прекрасную уж не придется

13

ни мне, ни тебе...» Он знал, что «нужны столетья и кровь и борьба, чтоб человека

создать из раба». Приветствуя отмену крепостного права, Некрасов пророчески сказал:

«Знаю — на месте сетей крепостных люди придумали много иных...» «Народ

освобожден, но счастлив ли народ?» Некрасова терзали разочарования, он сомневался в

силе поэзии: «Не убыло ни горя, ни поро ков — смешон и дик был петушиный бой не