Шрифт:
представлений о себе, а величием его сомнений в себе. Моменты кажущегося или
временного бессилия оказываются для
45
великого поэта не бесплодными. Видимо, они помогли Некрасову создать такое
потрясшее современников произведение, как «Рыцарь на час». «Покорись, о, ничтож-
ное племя, неизбежной и горькой судьбе. Захватило вас трудное время не готовыми к
трудной борьбе. Вы еще не в могиле, вы живы, но для дела вы мертвы давно. Суждены
вам благие порывы, а свершить ничего не дано». Воинствующая горечь этого
обвинения вырывала столько еще не окончательно заснувших совестей из гражданской
спячки. Маяковский, однажды шутливо отозвавшийся о поэзии Некрасова, незадолго
до смерти признался, что в революционной истории некрасовские стихотворения
пользовались неизмеримо большим значением, чем вся остальная литература.
Слышит ли Некрасов наше сердечное спасибо за посеянное им «разумное, доброе,
вечное...»?
1978
ВЕЛИКИЕ ЗАВЕЩАЮТ БОРЬБУ
Тени великих — это теплые тени. У великих есть только дата рождения — дата их
смерти всегда условна.
До сих пор на нашей бесконечно прекрасной и бесконечно несовершенной планете
воинствует и влюбляется Пушкин, замкнуто и горестно мучается Лермонтов,
пронзительно смотрит сквозь огни и снег Блок, крупно п тяжело шагает гордый и в то
же время по-мальчишески застенчивый Маяковский.
Памятники неподвижны, но поэты всегда в движении.
Пушкин писал:
И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал...
Хотя при жизни его упрекали в нескромности, но это более чем скромно, ибо глагол
«пробуждать» по: ставлен в прошедшем времени. Великий поэт всегда продолжает
пробуждать добрые чувства в людях.
Великий поэт всегда великое сострадание. Есть сострадание пассивное,
беспомощно хнычущее над превратностями судьбы. Такое сострадание — проявление
слабости, а не силы. Высшее сострадание — борьба. Этой борьбой была вся жизнь
Тараса Шевченко. С его портретов на нас глядят усталые, измученные глаза. Но
приглядитесь — сколько в них затаенной силы и мужества! И где-то там, в самой их
глубине, светится не-|ц фебимая искорка народного юмора — этого верного Говарища
людей во всех их муках.
26
Умение страдать за себя — не большая заслуга, если вообще это заслуга. Великий
поэт мучается не только своими муками. Многие поэты во времена Шевченко писали о
мучениях лишь собственной, казавшейся им такой сложной и противоречивой души.
Они умели только переживать что-то свое и не были способны подняться до
сопереживания. Поэтому они изображали тогдашнюю жизнь украинского села некоей
аркадской идиллией. Их крестьяне были розовощекими пейзанами, «спивающими»
такие же розовощекие песни на фоне сусальных мазанок, а помещик — добрым отцом,
снисходительно гладящим их по чубам. И время оценило эти убогие при всей своей
напыщенности олеографии по достоинству — забвением. Лакировщики действитель-
ности существуют с тех пор, с каких существует сама действительность. Но конец у
всех лакировщиков один — Лета.
А великий поэт ощущает себя не только собой, но и всеми людьми на белом свете.
И пока кому-то плохо, как бы ни сложилась его собственная личная судьба, он не может
предаваться безмятежности. «Уюта — нет. Покоя — нет»,— этот зов Блока вечен. И
потому не было у Шевченко уюта и покоя, что он ощущал себя и Гонтой, бредущим в
страшных заревах пожарищ с убитыми детьми на руках, и жестоко обманутой Кате-
риной, и бесправной наймичкой, и матерью, ожидающей долгие годы своего сына из
солдат. Это не просто его героиня, превратившаяся в тоненький тополь, рассказывает
небу о своей кручине. Это он сам, Тарас Шевченко. Это не просто старый кобзарь
бредет по зеленому океану степи с развевающейся, как облако, бородою. Это он сам,
Тарас Шевченко.
Он жил страданиями, надеждами своей нежно любимой неньки Украины, чьим
преданным сыном он был. Но жить интересами только своего родного края для
великого поэта слишком мало. Вот что он писал в своем дневнике, слушая на волжском
пароходе русского скрипача-самоучку:
«Благодарю тебя, крепостной Паганини, благодарю тебя, мой случайный, мой