Шрифт:
Бхарати давно уж не видела мужа таким оживленным…
То и дело Федор прерывал свой рассказ, засыпал Соймонова вопросами, но тот не давался:
— Изволь, сударь, как я годами и чином старше, в подчинении быть. Сказывай, что дальше было. Да не опасаешься ли про ту индийскую девицу при супруге своей излагать и не потому ли в рассказе перебиваешься?
Бхарати засмеялась. Федор ласково глянул на нее:
— Видно, ты в российских Климах изрядно лицом переменилась, — или гость наш на тебя не довольно пристально глядит?
Соймонов изумленно воззрился на Бхарати:
— Ужели она?..
— Она самая, — подтвердил Федор. — Во святом крещении Анна Васильевна, а по сути — Бхарати Джогиндаровна. Да я, признаться, старым именем ее чаще величаю — привычнее. Верно, Бхарати?
— Диву даюсь! — сказал Соймонов. — Истинно Улиссовы препоны претерпел ты, возвращаясь на родину, однако ж с разностию, что Пенелопу свою с собою привез.
— Так-то так, — отозвался Федор, — да все ж таки, подобно Улиссу, горе дома застал.
— Какое? Из свойственников кто?
— Нет, свойственники живы. Но, представь, приехали мы днями перед кончиною государя Петра Алексеевича. А с его кончиною горе настало нам, кто хотел расцвета отечества, и великая радость им, несытым псам, откуда только они на погибель нашу набрались…
— Ох, не говори, Федор Арсеньевич! — вздохнул Соймонов. — Вот приехал я, издать затеял полнейший атлас карт Каспийского моря, и здесь, в столице, натерпелся от них. Ныне их сила, что поделаешь… Выпьем за упокой души Петра Алексеевича!
Выслушав длинный рассказ Федора, Соймонов задумался.
— Гисторию свою ты преизрядно изложил, — сказал он. — И, признаюсь, коли б не супруга твоя, оной гистории участница, — я бы тебе не во всем поверил.
Федор улыбнулся.
— Бхарати! — негромко окликнул он жену и сказал ей что-то на языке хинди.
Она вышла ненадолго в другую комнату и вернулась, неся небольшой сверток. Федор развернул его и взял за костяную рукоятку клинок с дымчатыми узорами.
Соймонов потянулся к ножу:
— Хорош! Истинный булат.
Но Федор отвел его руку:
— Гляди! Тебе первому в России показываю.
И он быстро нанес себе несколько ударов ножом в грудь…
Крик изумления замер у Соймонова на губах. Он вскочил, положил руку на стол ладонью кверху.
— Коли! — сказал он, не сводя глаз с клинка. — Коли сюда, только тогда поверю, что не сплю!
Шли годы.
Де Геннин закончил свои «Абрисы» и преподнес в дар императрице. Анна приняла сей труд благосклонно — и тотчас о нем забыла.
Не знал старый инженер, что труд его жизни будет впервые напечатан и увидит свет ни много ни мало, как через двести лет — в 1934 году, в Москве, — и уж, конечно, не техническую, а чисто историческую ценность представит собою…
Все больше затягивали Федора заводские дела. Густо пошла седина в его русых волосах. Росли дети. Вот уж старший, четырнадцатилетний Александр, названный в честь старого друга Кожина, готовился к отъезду в Петербург, в Шляхетский корпус.
А загадка все не разгадана…
В чужие руки передавать свои опыты не хотелось. Да и кому? Кто поверит? Вот Соймонов: умен мужик, а так и не поверил, счел тот нож за хитрый восточный фокус, даром что в руках сам держал.
Верно, про тайную силу, мечущую молнии, Федор дознался. Прочтя книги, какие мог достать, узнал, что еще без малого сто лет назад, в 1650 году, бургомистр города Магдебурга Отто фон Герике насаживал на вращающуюся ось гладкий шар из серы и натирал его ладонями, отчего шар начинал светиться и потрескивать.
А в 1709 году англичанин Хаукоби заменил шар из серы стеклянным и тоже получил искры с треском. Про эту машину писал Ломоносов в своем «Слове о пользе стекла»:
Вертясь, стеклянный шар дает удары с блеском, С громовым сходственным сверканием и треском.Позже стали вместо натирания ладонями применять кожаные подушки, прижатые к шару пружинами.
Узнал Федор, что еще древние эллины получали искры, натирая суконкой янтарь, и от этого слова «янтарь» — по-гречески «электрон» — пошло мудреное название тайной силы — «электрическая».