Донован смерил епископа внимательным взглядом, потом снова посмотрел на мертвеца во гробе. Над ним склонилась рыдающая женщина, лица которой Чарльз не видел из-за густой вуали. Ее пытался успокоить седоватый джентльмен с благородными чертами, но она оттолкнула его руку с платком и снова зарыдала.

Гроб закрыли. Началась панихида. Донован со сжимающимся сердцем слушал интроит 'Requiem aeternam', потом задумался и звуки словно затихли в нём, уступив место томительным и горьким мыслям. Магия мёртвого лица уже отпустила, чары развеялись, теперь живописец даже изумлялся той власти, что обрёл над ним лик покойника. Донован не склонен был корить себя за это: художник - раб красоты, однако он впервые ощутил это рабство как заворожённость, околдованность и подчинённость, раньше это было любованием и услаждением.

Сквозь эти мысли до него донеслась секвенция 'Dies irae', и Чарльз с особой горечью прочувствовал распад и тлен той красоты, что овладела им. Откуда-то долетели нежные голоса: 'In paradisum deducant te Angeli, in tuo adventu suscipiant te martyres, et perducant te in civitatem sanctam Jerusalem' (1) и под древний антифон гроб вынесли из храма.

– Ему предстоит покоиться в семейной усыпальнице на кладбище Нортон, - голос епископа раздался рядом и снова вывел Донована из задумчивости.
– Сойдёмте вниз.

_____________________________________________________________________________________________

1.В рай сопроводят тебя ангелы, там примут тебя мученики и проведут в царство святое Иерусалима... (лат.)

Глава 2. Епископ-искуситель.

Глупо избегать искушений,

против которых всё равно не можешь устоять.

Оскар Уайльд.

Теперь Донован почему-то испугался. Ему показалось, что он вёл себя совершенно непростительно: вместо того, чтобы выказать интерес к поручению епископа, сразу заговорить о витражах, показать свои наработки и офорты, он, как глупец, вытаращился на чужой гроб! Он словно забыл, насколько важно для него получить этот заказ!

Донован ругал себя последними словами.

Однако епископ, казалось, не заметил его оплошности. Корнтуэйт спокойно отвёл его в правый неф, рассказал о планах ремонта, замене витражей, посмотрел его рисунки. В папке лежали ещё несколько чистых листов, и епископ неожиданно спросил, есть ли у него с собой сангина или итальянский карандаш? Да, они всегда были в кармане сюртука. Чарльз торопливо достал пачку сангины. Он ждал, что ему укажут на необходимость изменений в офортах и приготовился выслушать замечания. Но Корнтуэйт ткнул пальцем в чистый лист бумаги и приказал:

– Нарисуйте покойника.

Чарльз вздрогнул. Он не ожидал этих слов, был изумлен, но при этом испытал странное волнение, то блаженное томление творца, когда мелок сангины становится продолжением руки, а рука Святым Духом движется по бумаге. Он и сам, покинув храм, писал бы этот лик, пытался бы отразить его в сангине, сепии, бистре, итальянском карандаше, угле и, конечно же, масле. Донован даже мысленно примерял уже оттенки смешения цинковых белил с кроном, массикотом и кадмиевой желтью, с реальгаром и кельнской умброй. Он видел тот алавастровый оттенок бледной кожи, но пока не знал, как передать затемнения впадин на щеках - добавлением ли vert-de-gris, серо-зеленого оттенка, или vert-de-pеche, зелени персика?

...Сангина оставляла на листе мягкие мазки тёплого рыже-коричневого цвета, и мёртвое лицо оживало в них, согревалось. Потом Донован напрягся и остановил скользящую по бумаге руку.

– Какого цвета были его глаза?
– этот вопрос был продиктован каким-то непонятным самому живописцу любопытством: ведь в сангине цвет неотразим.

– Тёмный смарагд, вер-гинье, - ответил епископ. Донован не удивился: ещё в Лондоне Корнтуэйт сказал ему, что когда-то учился живописи.
– Но рисуйте именно мёртвого, как вы его увидели.

Через пять минут работа была закончена. Чарльз отстранился от листа. Да, память не подвела, пропорции схвачены безупречно, так же совершенен абрис лица и тонких скул, но теперь мертвый казался спящим. Корнтуэйт тоже смотрел на лист, нахмурясь, выпятив нижнюю губу, отчего его лицо обрело гневное и несколько брезгливое выражение.

Однако слова епископа контрастировали с его недовольным видом.

– Пред тем, как послать вам приглашение, Донован, я навёл о вас справки в Академии. Люди, с чьем мнением стоит считаться, сказали, что вы талантливы, нечестолюбивы и честны. Теперь я понял, что меня не обманули. Я обещал вам двести фунтов за замену витражей. Я заплачу вам всю сумму авансом, сейчас. Вы будете заниматься этой работой, но у меня будет к вам и иная, особая просьба. В конце недели я пойду в дом Бреннанов на соболезнование. У моего отца было тринадцать детей, у его брата - десять, у сестры - одиннадцать. У меня столько племянников и племянниц, что я никогда не могу их запомнить и даже просто сосчитать. Я представлю вас как своего внучатого племянника и тем открою вам вход в этот дом. Я не прошу вас выяснить, что случилось с мистером Бреннаном, вы не полицейский. Просто смотрите, наблюдайте, пытайтесь понять. У вас хороший глаз. О своих подозрениях не скажу - они собьют вас с толку.

Художник изумился.

– Но ведь в доме будет траур...

– Да, но они принимают, а я был близким другом и учителем мистера Ральфа Бреннана, главы семейства.- В глазах епископа снова замерцали антрацитовые искры.- Вы остановились в гостинице?

Ошеломленный Донован кивнул.

– Да, в гостинице миссис Харрисон на Грин-лейн.

– Сегодня же вы переберётесь в дом при храме, там есть две комнаты в башне, кстати, в них удобно работать: окна выходят на восток и на запад. Жить будете бесплатно, - не могу же брать деньги с племянника, - иронично проворчал епископ.