Во второй половине февраля неожиданно наступила оттепель.

На прогалины хлынули весенние лучи, растопившие снег. В воздухе столь ощутимо запахло весной, что даже Хамал взбодрился и не стал противиться уговорам Риммона устроить прогулку. Эммануэль горячо поддержал их - зима выдалась снежной и тягостной, холода порядком поднадоели, весенний воздух опьянял его. Невер заколебался, узнав, что Симона и Эстель собрались с ними. Всё время, прошедшее со дня рождения Эстель, Симона избегала Мориса. Сам он хотел было попытаться объяснить ей своё поведение, но щекотливость темы возможного разговора и внутренняя напряженность мешали ему.

Морис искренне не понимал эту странную девицу. Как могла она, видя внимание и любовь к ней Эммануэля - не ответить ему восторженной и благодарной любовью? Как могла она не оценить красоты его души? Невер почему-то искренне видел в этом оскорбление и, думая о Симоне, неизменно чувствовал, как закипают в душе обида за друга и раздражение. Дурочка! Что, в конце-то концов, она знала о нём? Как можно было влюбиться в его белокурые волосы и голубые глаза? В итоге Морис решил пустить всё на самотёк, искренне надеясь, что Симона всё же со временем обратит внимание на Эммануэля. Но при этом - в глубине души - Невер совсем не хотел этого, считая, что его друг заслуживает лучшего, чем девица, шарахающаяся в потёмках по мужским спальням.

То, что это была его собственная спальня, в глазах Невера только усугубляло ситуацию.

В итоге все шестеро собрались у Конюшенного двора. Риммон усадил Эстель и Симону в свою карету, туда же нырнул и Хамал. Невер оседлал для Эммануэля свою лошадь, сам же воспользовался лошадью Гиллеля. Рантье увязался следом за ними, и небольшая кавалькада медленно двинулась вдоль серых скал по дороге.

Остановились у излета морской лагуны в нескольких верстах от замка. Все разбрелись по берегу, где то и дело натыкались на небольшие пещеры в провалах и расселинах прибрежных скал. В одной из пещерок, в двух футах от земли, по скальному склону, звеня, стекал ручей. У входа, закрытая с трёх сторон от ветра, уже зеленела молодая трава. Невер прикоснулся к мягким стебелькам, на которых, словно бриллианты, искрились капли воды, и приник к ладони губами.

– Вдали от лазоревок, стад, крестьянок,

Там, где не верезг вокруг, а - вереск,

Я пил пополудни зеленый плеск -

как теплое зелье, туман пролеска.

Исток Уазы, оазис приманок -

Бессловесные вязы, притихший лес.

Что зачерпнуть я мог из тумана?

Глоток - золотой, постылый и пресный.

И впрямь, уж какой из меня пропойца!

Потом гроза наползла на закат.

Я видел, в ночи роятся и строятся

Пространства среди голубых колоннад.

И плеск, сквозь песок просочившись, канул,

А тучи в лужи бросали град...

Ловец жемчужин, искатель кладов -

Какою жаждой я был объят!
–

...Мягкий голос Эммануэля, читавшего Рембо, прозвучал под сводами грота с каким-то странным, щемящим надломом. Невер улыбнулся Эммануэлю, и тот ответил ему грустной улыбкой. Морис опустил глаза и задумался о странностях того избирательного сродства, которое так влекло его - к Эммануэлю, Эммануэля - к Симоне, а Симону - к нему самому.

Между тем, поразмыслив над сказанным ему Вальяно, Риммон на следующий день встретился с отцом Бриссаром и провёл с ним около часа. Друзья решили, что он обсуждал предстоящее венчание с Эстель, и не задали ему никаких вопросов. Риммон тоже предпочел ничего никому не говорить. И только в полутёмном коридорном пролете, накануне поездки, он что-то тихо спросил у Вальяно. Тот внимательно взглянул на него и что-то долго объяснял. Внимательно выслушав его, Сиррах кивнул и растворился в темноте коридора.

С тех пор он пребывал в превосходном расположении духа.

Весенний воздух взбодрил и опьянил Гиллеля. Впервые за последние дни его перестало обременять мучительное осознание его несЧастья, он расслабился и чуть успокоился. Наблюдая, как на подступах к пещерке весело дурачится Эстель, изображая престарелую примадонну местного театрика, они с Сиррахом хохотали над ее пародией, а Рантье звонко лаял.

Потом Эстель, радуясь как ребенок, нашла на горном склоне под снежным настом маленький желтый шафран. Хамал опознал в нём crocus chrysanthus, и Невер с улыбкой вставил его в петлицу сюртука Риммона. Ещё один такой же цветок нашёл неподалеку Эммануэль. Он поднял глаза, ища Симону, но та, заметив его движение, резко отвернулась и начала спускаться по тропинке по склону. Хамал опустил глаза и вздохнул. На лице Невера, проводившего её глазами, обозначились скулы.

Цветок в поникшей руке Эммануэля скорбно склонил крохотную жёлтую головку.

...Не безумие - проклятие Тота.

Над золотыми медовыми сотами кружились нетопыри, распевая хором надтреснутым козлетоном арии из 'Риголетто'. Он сходил по ступеням с ума, и черными воротами заходил в Августу Тревирорум. Невыносимое иго индигового неба вдруг разорвал синагогальный гимн. Он стоял в темных лавровых зарослях, а звездные всполохи, виясь меандрами, отражались в зеркальной чешуе жутких набальзамированных саламандр... Он, яростно размахиваясь, бичевал человека, но удары багровыми рубцами горели на его плечах. Небо было перечеркнуто крестообразно и распадалось на четыре части. Он чувствовал беду и, наконец, все понял. Бог был распят и умер. Все было кончено. Бесповоротно. Обвив плащаницей, Его погребали. Пальцы Хамала тщетно искали перила, зеленый нефрит напольных плит был залит алой кровью, и память не сохранила каких-то самых важных, спасительных молитв.