Шрифт:
‹1947›
ДОНЕТЧИНА МОЯ!
Донетчина моя, твоих ветров дыханье я ощущаю вновь, как прежде, как в былом, когда в лучах зари цветов благоуханье я так любил встречать над голубым Донцом. Я ощущаю мощь порыва трудового и в голосах степей, и в гомоне лесов, и музыку гудков твоих я слышу снова, Донетчина моя, бессменная любовь! Вон шахты вдалеке… Гляжу на них, гляжу я, и песнь рождается, слетает с губ моих. Пускай снега кругом, но в сердце май бушует, чуть вспомню о тебе, и в сердце — новый стих. И снова молод я, и в радужном свеченье весь мир передо мной, и счастьем полон я; я, как струна, звучу, охваченный волненьем, объятый пламенем, Донетчина моя! Полями я иду и знаю: там, под ними, огромный дивный мир таится в глубине, и дышит, и гремит, и звонами своими еще с ребячьих лет так близок, дорог мне! И, как на крыльях, в глубь подземных коридоров мои мечты опять, вплетаясь в лад строки, летят… Летят туда, где в такт шагам шахтеров качаются, плывут, мерцают огоньки. Донетчина моя, отчизна, мать героев, твоих заводов дым как стяг в моих глазах. Ты сделала меня поэтом в гуле боя, чтоб навсегда тебя прославил я в стихах. Донетчина моя, любимая, родная, тебе все чувства я, всю жизнь отдать готов! И снова, как дитя, к тебе я приникаю, чтобы набраться сил для жизни и трудов. ‹1952›
* * *
Юность — друг чернобровый, — все поляны в цвету, я тебя на кленовом все ж догнал на мосту. И невиданным светом ты мне душу зажгла. Хорошо, что ко мне ты в гости с песней пришла. ‹1957›
ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ
(1899–1968)
К ВОПРОСУ О РУССКОЙ РЕЧИ
Я говорю: «пошел», «бродил», А ты: «пошла», «бродила». И вдруг как будто веяньем крыл Меня осенило! С тех пор прийти в себя не могу… Все правильно, конечно, Но этим «ла» ты на каждом шагу Подчеркивала: «Я — женщина!» Мы, помню, вместе шли тогда До самого вокзала, И ты без малейшей краски стыда Опять: «пошла», «сказала». Идешь, с наивностью чистоты По-женски все спрягая. И показалось мне, что ты — Как статуя — нагая. Ты лепетала. Рядом шла. Смеялась и дышала. А я… я слышал только: «ла», «Аяла», «ала», «яла»… И я влюбился в глаголы твои, А с ними в косы, плечи! Как вы поймете без любви Всю прелесть русской речи? ‹1920›
ОХОТА НА ТИГРА
1 В рыжем лесу звериный рев: Олень окликает коров, Другой с коронованной головой Отзывается воем на вой — И вот сквозь кусты и через ручьи На поединок летят рогачи. 2 Важенка робко стоит бочком За венценосным быком. Его плечи и грудь покрывает грязь Измазав чалый окрас, И он, оскорбляя соперника басом, Дует в ноздри и водит глазом. 3 И тот выходит, огромный, как лось, Шею вдвое напруживая. До третьих сучьев поразрослось Каменное оружие. Он грезит о ней, о единственной, той! Глаза залиты кровавой мечтой. 4 В такие дни, не чуя ног, Иди в росе по колени, В такие дни бери манок, Таящий голос оленя, И, лад его добросовестно зубря, Воинственной песнью мани изюбря. 5 Так и было. Костром начадив, Засели в кустарнике на ночь Охотник из гольдов, я и начдив, Некто Игорь Иваныч. Мы слушали тьму. Но забрезжил рассвет, А почему-то изюбрей нет. 6 Охотник дунул. (Эс.) Тишина. Дунул еще. Тишина. Без отзыва по лесам неслась Искусственная страсть. Что ж, он оглох, этот каверзный лес-то? Думали — уж не менять ли место. 7 И вдруг вдалеке отозвался рев. (В уши ударила кровь…) Мы снова — он ближе. Он там. Он тут — Прямо на наш редут. Нет сомненья: на дудошный зык Шел великолепный бык. 8 Небо уже голубело вовсю. Было светло в лесу. Трубя по тропам звериных аллей, Сейчас на нас налетит олень… Сидим — не дышим. Наизготовке Три винтовки. 9 И вдруг меж корней — в травяном горизонте Вспыхнула призраком вихря Золотая. Закатная. Усатая, как солнце, Жаркая морда тигра! Полный балдеж во блаженном успеньи — Даже… выстрелить не успели. 10–11 Олени для нас потускнели вмиг. Мы шли по следам напрямик. Пройдя километр, осели в кустах. Час оставались так. Когда ж тишком уползали в ров, Снова слышим изюбревый рев — И мы увидали нашего тигра! В оранжевый за лето выгоря, Расписанный чернью, по золоту сед, Драконом, покинувшим храм, Хребтом повторяя горный хребет, Спускался он по горам. 12 Порой остановится, взглянет грустно, Раздраженно дернет хвостом, И снова его невесомая грузность Движется сопками в небе пустом. Рябясь от ветра, ленивый, как знамя, Он медленно шел на сближение с нами. 13 Это ему от жителей мирных Красные тряпочки меж ветвей, Это его в буддийских кумирнях Славят, как бога: Шан — Жен — Мет — Вэй! Это он, по преданью, огнем дымящий, Был полководцем китайских династий. 14 Громкие галки над ним летали, Как черные ноты рычанья его. Он был пожилым, но не стар летами — Ужель ему падать уже на стерно? Увы — все живое швыряет взапуск Пороховой тигриный запах. 15 Он шел по склону военным шагом, Все плечо выдвигая вперед; Он шел, высматривая по оврагам, Где какой олений народ — И в голубые струны усов Ловко цедил… изюбревый зов. 16 Милый! Умница! Он был охотник: Он применял, как и мы, манок. Рогатые дурни в десятках и сотнях Летели скрестить клинок о клинок, А он, подвывая с картавостью слабой Целился пятизарядной лапой. 17 Как ему, бедному, было тяжко! Как он, должно быть, страдал, рыча: Иметь. Во рту. Призыв. Рогача — И не иметь в клыках его ляжки. Пожалуй, издавши изюбревый зык, Он первое время хватал свой язык. 18 Так, вероятно, китайский монах, Косу свою лаская, как девичью, Стонет… Но гольд вынимает манок. Теперь он суровей, чем давеча. Гольд выдувает возглас оленя, Тигр глянул — и нет умиленья. 19 С минуту насквозь прожигали меня Два золотых огня… Но вскинул винтовку товарищ Игорь, И вот уже мушка села под глаз, Ахнуло эхо! — секунда — и тигр Нехотя повалился в грязь. 20 Но миг — и он снова пред нами как миф, Раскатом нас огромив, И вслед за октавой, глубокой, как Гендель Харкнув на нас горячо, Он ушел в туман. Величавой легендой. С красной лентой. Через плечо. ‹Владивосток, 1932›
ПОЭЗИЯ
Поэзия! Не шутки ради Над рифмой бьешься взаперти, Как это делают в шараде, Чтоб только время провести. Поэзия! Не ради славы, Чью верность трудно уберечь, Ты утверждаешь величаво Свою взволнованную речь. Зачем же нужно так и этак В строке переставлять слова? Ведь не затем, чтоб напоследок Чуть-чуть кружилась голова? Нет! Горизонты не такие В глубинах слова я постиг: Свободы грозная стихия Из муки выплеснула стих! Вот почему он жил в народе. И он вовеки не умрет До той поры, пока в природе Людской не прекратится род. Бывают строфы из жемчужин, Но их недолго мы храним: Тогда лишь стих народу нужен Когда и дышит вместе с ним! Он шел с толпой на баррикады. Его ссылали, как борца. Он звал рабочие бригады На штурмы Зимнего дворца. И вновь над ним шумят знамена И, вырастая под огнем, Он окликает поименно Бойцов, тоскующих о нем. Поэзия! Ты — служба крови! Так перелей себя в других Во имя жизни и здоровья Твоих сограждан дорогих. Пускай им грезится победа В пылу труда, в дыму войны. И ходит в жилах мощь поэта. Неся дыхание волны. ‹Действующая армия, 1941›
ИЗ ЦИКЛА «АЛИСА»
ЭТЮД 5 Я часто думаю: красивая ли ты? Не знаю, но краса с тобою не сравнится! В тебе есть то, что выше красоты, Что лишь угадывается и снится. ЭТЮД 10 Пять миллионов душ в Москве, И где-то меж ними одна. Площадь. Парк. Улица. Сквер. Она? Нет, не она. Сколько почтамтов! Сколько аптек! И всюду люди, народ… Пять миллионов в Москве человек. Кто ее тут найдет? Случай! Ты был мне всегда как брат. Еще хоть раз помоги! Сретенка. Трубная. Пушкин. Арбат. Шаги, шаги, шаги. Иду, шепчу колдовские слова, Магические, как встарь. Отдай мне ее! Ты слышишь, Москва? Выбрось, как море янтарь! ЭТЮД 13 Имя твое шепчу неустанно, Шепчу неустанно имя твое. Магнитной волной через воды и страны Летит иностранное имя твое. Быть может, Алиса, за чашкою кофе Сидишь ты в кругу веселых людей, А я всей болью дымящейся крови Тяну твою душу, как чародей. И вдруг изумленно бледнеют лица: Все тот же камин. Электрический свет. Синяя чашка еще дымится* А человека за нею нет… Ты снова со мной. За строфою-решеткой, Как будто бы я с колдунами знаком, Не облик, не образ, а явственно, четко Дыханье, пахнущее молоком. Теперь ты навеки со мной, недотрога! Постигнет ли твой Болеслав или Стах, Что ты не придешь? Ты осталась в стихах Для жизни мало, для смерти много. ЭТЮД 14 Так и буду жить. Один меж прочих. А со мной отныне на года Вечное круженье этих строчек И глухонемое «никогда». МИШШИ СЕСПЕЛЬ
(1899–1922)
С чувашского
* * *
Далеко в поле желтый зной Играет с нивой золотой: То хлынет на нее волной, То пронесется стороной… Нет, то не зной в высокой ржи, То радость в солнечный зенит Рванулась прямо из души И, как струна, звенит, звенит… Душа запела! Что же с ней — Красавицу ль увидел я, Иль небо стало вдруг синей? Нет… Ожила земля моя! В леса, в поля и в каждый лог, В село и в каждую избу Дыханье новое вошло И новую сулит судьбу. Как не звенеть душе моей? В ней гусли, жаворонки в ней. Как сердцу скажешь: «Не гори»? В нем солнца жар, в нем свет зари. О свежий ветер! Вей смелей И будоражь чувашский край! Былое горе в прах развей, Вдохни отвагу, силу дай. Ты, сердце, пой бодрей, играй! Пусть в жилах кровь горит огнем, Как зной над нивой жарким днем! Гори, как солнце, кровь, пылай! Во мне стучит мильон сердец. Я не один. Я сам — мильон, Мильон чувашей, — я певец. Мильоном стих мой повторен! ‹1921›
ПАЙРАВ СУЛАЙМОНИ
(1899–1933)
С таджикского
ПЕРО МОЕ
Создатель моего творенья — перо мое, Наперсник верный откровенья — перо мое. Я разума и сердца тайны ему открыл. Мой друг в порывах вдохновенья — перо мое. Пока Вселенная не рухнет — я не умру, Не станешь ты добычей тленья, перо мое. Пускай, сойдя во мрак могильный, умолкну я, Меня спасешь ты от забвенья, перо мое. Молчанье — это смерть, но в песне я буду жить. Ты дышишь в звуках песнопенья, перо мое. Копьем пишу, кинжалом острым, — враг, берегись! Тебя пронзит без сожаленья перо мое. Каламов алых я соратник и ученик. Ты сердца моего биенье, перо мое!