Шрифт:
‹1944›
СОСЕДКА
Я да соседка за стеной, во всей квартире — только двое, а ветер в поздний час ночной то вдруг засвищет, то завоет. Вот в комнате моей, вздохнув, он ищет в темноте опору, он ходит, двери распахнув, по кухне и по коридору, он звонкую посуду бьет и створкой хлопает, задорен. Соседка, слышу я, встает, в испуге голос подает, — и вот — мы оба в коридоре. И я не знаю (все жилье насквозь пробрало сквозняками), как руки теплые ее с моими встретились руками. В продутой ветром темноте она легка, полуодета. Где дверь на кухню? Створка где? Стоим, не зажигая света. А ветер, северный, седой, шумит, свистит в подзвездном мире, и мы с соседкой молодой в такую ночь одни в квартире. ‹1944›
* * *
Себя не видят синие просторы, и, в вечном холоде, светлы, чисты, себя не видят снеговые горы, цветок своей не видит красоты. И сладко знать, идешь ли ты лесами спускаешься ли горною тропой: твоими ненасытными глазами природа восхищается собой. ‹1945›
КЛЮЧ
Где к скалам жмутся тени, как овцы от жары, он вырвался, весь в пене, из каменной горы. Бежит — дитя природы — студеный ключ в сады, в поля и огороды, и сладок звук воды. Спроси туркмена: так ли? Чтоб знал удачу труд, глубокий ключ до капли в колхозах разберут. Ячмень, поспевший к сроку, колышется, усат, и тень через дорогу кладет широкий сад. Земля жаре не рада, суха и горяча, но в гроздьях винограда есть холодок ключа. Ничто не помешает, дорога далека: он путь свой продолжает в прожилках стебелька. ‹1948›
ГОЛОС
Порой мне кажется: тихи в наш громкий век мои стихи. Но были б громче — вдвое, втрое — перекричишь ли грохот строек? Пускай иным не угодишь, во мне уверенность все та же: кричать не надо. Если даже ты с целым миром говоришь. ‹1962›
ДЕНЬ
Отчеканенный моей страной, день, как звонкая монета, золот. Солнца лик — на стороне одной, на другой — сияют серп и молот. Я хочу, чтоб труд мой стоил золотого прожитого дня. Их ведь не без счету у меня: можно ли их тратить на пустое! ‹Август 1963 г.›
ЗРЕНИЕ
Известно не только якутам, откуда зима идет. В метели, в бураны укутан Памир у звездных ворот. На дальней какой-то планете, где вряд ли гадают о нас, и там по-земному ветер снежком обдувает наст. Немыслимым было когда-то увидеть незримого лик. Ничтожней ничтожного атом и, как мирозданье, велик. Все зорче становится зренье. Когда-нибудь лягут следы от капли на ветке сирени до самой туманной звезды. ‹Март 1964 г.›
ОВЕС
От ночной росы, от холодных звезд в холодном поту проснулся овес. Прозрачные утренние небеса коснулись шершавых бровей овса. Ему с кукурузой дружить и к пшенице белокурым чубом клониться. Пускай он ростом с ними не вровень, он налит силой, он дышит здоровьем. Он ходит под ветром, взъерошен, белес — с глазами детскими Геркулес. Недаром к нему, чтоб задор не погас, тянется лошадка моя Пегас. ‹Май 1964 г,›
ИЗБА
Александру Яшину
Изба как изба — над крышей труба. Приметою древнего быта глядит тупорыло корыто. Тяжелые чугуны от сажи и дыма черны. И, недосыпая ночи, их надо ухватом ворочать. Расписаны ставни; бревенчаты стены. Невзрачен над крышею крестик антенны, но в тесной избе с голубого экрана шумят океаны, волнуются страны, мелькают знамена, горнисты трубят… Изба и такою узнала себя. Ей старое снится, ей новое снится. Стоит телевизор под самой божницей.‹Февраль 1965 г.›
ВЫСОТА
Какого мненья о себе прославленный Казбек? Высокомерен ли Эльбрус? Судить я не берусь. Когда они туманы пьют из звездного ковша, вдруг прозревая, жизнь свою читают не спеша. Холодной вечности сродни стоят, и суть проста: такими не были б они без горного хребта, когда бы их не поднял он под купол голубой, раздвинув смутный горизонт, не подпирал собой… Понять ли самому хребту, как в смысл ни погружен, вершин (своих же) высоту, где воздух разрежён, где холоду искриться днем, где ночью спать звезде, что судят на земле о нем по этой высоте.