Я разыскал улицу Индовинелла, расспросил скептиков, предпочитавших свои магазины кровоточащему zab младенца Исы. Это была небольшая, мощенная булыжником улочка, круто поднимавшаяся в гору. Там была парочка старомодных таверн и несколько жилых домов с садами за высокими каменными заборами. Дома были узкими, но недостаточная ширина компенсировалась высотой — четыре-пять этажей. В одном из этих домов хранились заброшенные произведения искусства, ради которых я и приехал в такую даль, приложив столько усилий и — да! — претерпев столько мучений. Ученый муж с бойким дружком не смог подсказать мне название или номер дома. Раньше, как ему помнилось, там на воротах была деревянная табличка, но ее давно отодрали то ли мальчишки-проказники, то ли семья бедняков, нуждавшихся в топливе. Он побывал там однажды, давным-давно, и то, что увидел, ему не понравилось. Ключ от дома висел на гвозде в табачной лавке, и, вероятно, висит до сих пор, потихонечку окисляясь. Ученый муж не советовал мне посещать этот дом: определенно я там увижу не утонченное искусство, а тошнотворное сумасшествие.

Я прошелся по улице из конца в конец, но не обнаружил табачной лавки. Зашел в таверну под названием «А ну-ка, парни!», хотел расспросить местных, и пока дожидался бармена, стоя у покинутой стойки, услышал голос из темноты: Эй! Я обернулся и оглядел пустой сумрак, пытаясь понять, откуда идет этот голос.

— Эй!

Я все-таки высмотрел темную фигуру в глубине бара и направился к ней: может быть, это пьяный хозяин. Но это был один из той сладкой парочки педермотов, Эспинуолл, лысый, тучный, в изрядном подпитии, с нарушенной координацией и трясущимися руками. Глаза потихоньку привыкали к темноте, я уже видел надпись на этикетке бутылки, стоявшей у него на столе: «Аззапарди. Белый тростниковый ром». Эспинуолл заговорил, дохнув на меня мощной сладостью:

— Не долго же он продержался, скотина, да?

— Кто? Он что, удрал? Твой дружок-стихоплет?

— Внутрь. Вовнутрь, как он это назвал, мерзавец. Говорит, здесь великий поэт. Паломничество к великому поэту. Выпей вот.

— Только не на пустой желудок. Какой великий поэт?

— Тогда закажи завтрак. Ну или обед, один хрен. Эй, там, — крикнул он, обращаясь к задернутой занавеске. — Еще сандвичей с мясом и сырым луком. И побольше горчицы.

— Вряд ли здесь будет дижон… — начал я, усаживаясь за столик.

— Нет, — перебил меня Эспинуолл. — Там другое какое-то имя. Какой-то английский поэт, черт его знает, имя такое слюнтявое типа Вере де Вере, или Марджори Бэнкс, или сэр Мармадьюк Вжьопуносом.

— Значит, он пропустил чудо. Мог бы обмакнуть свое драгоценное господнее исподнее в драгоценную кровь.

— Это треклятое господнее исподнее, как ты его называешь, едва нас не угробило. Религия на борту — плохая примета.

— Вроде бы предполагалось, что Ионой был я.

— Иона и есть. Набожный. И потом, еще этот, чье имя я очень надеялся, что больше уже никогда не услышу. Тем более в такой сучий шторм. Хотя, наверное, тут не только ты виноват. Человек он такой, неудачу приносит. Злой гений, да.

Он опрокинул в себя стакан рома с таким отчаянным видом, словно это было снадобье, отгоняющее злых духов, а заодно и злых гениев.

— А, — теперь я вспомнил, — ты имеешь в виду Майстера Экхарта?

— Майстер Хренайстер. Джек Экхарт — величайший мерзавец из всех мерзавцев, что ковыряют в зубах в сытости и довольстве, в то время как сироты голодают. Лживая двуличная скотина. Можно сказать, выкинул меня за борт, крыса поганая. Украл две денежные идеи, обе мои, а потом прикарманил денежки за убой, подлец.

— Что за денежки за убой?

— Деньги, которые платит фирма, когда ей надо убить идею. Скажем, вечная спичка погубила бы Крюгера, Крюгер платит, чтобы эту идею похоронили. Как называется зверюга о двух головах, которая ходит вперед и назад?

— Амфисбена. Типа змеи или ящерицы. Но ее не существует.

— Ага, имя есть? А ее самой не существует? А эта штуковина существовала. Холодильник с двумя дверцами. Я изобрел.

Он ждал от меня проявления хоть каких-то эмоций. Эмоций я не проявил, но сказал:

— Я думал, ты занимался дизайном одежды.

Он раздраженно отмахнулся:

— Да какая одежда, сплошной машинный шаблон. Ты такой же тупой, как и все остальные, а этот ловчила Экхарт, он не тупой, о нет. Знаешь, зачем две дверцы? Потому что в глуби морозилки всегда что-нибудь остается. Вот ты кладешь туда пиво, так? Потом берешь пиво, остается свободное место, ставишь туда еще пиво. Всегда берешь спереди. Ты никогда так не делал?

— У меня никогда не было холодильника.

— Эх, молодежь, молодежь. Все вы такие-то одинаковые. Трава, героин и явный избыток волос.

К моему удивлению, мужчина в рубашке с короткими рукавами принес сандвичи с мясом и сырым луком, щедро политые горчицей. Это был миниатюрный, хорошо сложенный окторон или, может быть, квартерон, с явным избытком волос, из-за чего он взглянул на Эспинуолла с укоризной.

Я обратился к нему:

— Я пытаюсь найти музей. Музей Сиба Легеру. Он должен быть где-то здесь. Ключ висит в табачной лавке.

Он с сожалением тряхнул волосами и ушел, продолжая качать головой. Поиски оказались нелегкими. Я взял сандвич, а Эспинуолл продолжал: