Я тут же поднялся, главным образом для того, чтобы заслонить Катерину, которую била заметная дрожь и, по-моему, еще и тошнило, и попытался обнять мать Лльва со словами:

— Diolch, мам, прекрасно, я знал, что ты все поймешь, что так будет лучше для всех, и теперь мы уедем с этого тухлого острова, сразу, как можно будет уехать, в Штаты махнем и поженимся, дом для тебя приготовим…

Но она еще не закончила. Не даваясь моим благодарным рукам, она твердо сказала:

— Только все нужно сделать сейчас же. Никаких больше отсрочек. Жизнь коротка, времени мало, и особенно — у молодых. Сегодня суббота, завтра нет представлений, так что свадьбу устроим сегодня же вечером, чтобы все могли выпить за вас, а завтра как следует выспаться.

— Сего… се…

— Сегодня, да. Сразу после вечернего представления. Я сама протестантка, воспитана в кальвинизме, тебя, bach, вообще не воспитывали ни в какой вере. Твоей религии, geneth, я не знаю. Но теперь, говорят, все едино, и сам папа ходит в capel, так что Понго, то есть отец Костелло, с радостью вас обвенчает. Надо нам приготовиться. У тебя, девушка, наверняка есть белое платье — должно быть. А у Лльва есть хороший костюм. Надо будет заказать угощение.

Теперь и Катерина вскочила на ноги, маниакально оглядываясь (но это можно было принять за безумную радость) в поисках выхода не только из комнаты или из дома, но из всей этой пространственно-временной капсулы, лихорадочно бьющейся в континууме здравого смысла.

Адерин сказала:

— Любовью, радостью и благодарностью должны сейчас переполниться ваши сердца. В объятиях друг друга обретете вы благословенное блаженство. Но потрясение от радости часто бывает похоже на потрясение от горя.

Я схватил Катерину и спрятал ее совершенно убитое лицо у себя на плече. Она тряслась и тряслась. Я кивнул зловредному Устроителю всех вещей, замаскировавшемуся под паука на потолке в дальнем углу.

— Ну что же, — проговорила Адерин трагическим голосом, — я счастлива.

— Да просто считай это театром, ну или цирковым номером. Братья и сестры и раньше изображали влюбленных. Бет и Боб Гринхол играли Ромео и Джульетту в Манчестерском драматическом театре, в Англии… э… примерно в 1933 году. Гилберт Зиммерман и его сестра Флоренс играли егеря Меллорса и Конни Чаттерлей в сценической версии когда-то скандального романа Дэвида Лоуренса. Они там все сцены отыгрывали, по-настоящему, оба голые, с гениталиями, увитыми цветами, и все дела. Разумеется, гораздо позже 1933 года.

— Господи Боже, во что ты нас втянул?!

— Скоро — может быть, завтра, может быть, даже сегодня вечером — мы отсюда уедем, каждый по отдельности, ну то есть, если ты дашь мне денег взаймы. Полиция не может позволить себе потерять лицо. Они непременно должны изловить — причем достаточно быстро, чтобы показать всем свое мастерство и усердие, — хоть какого-нибудь предводителя заговорщиков. Возможно, они прямо сейчас и решают, с самим президентом, кто это будет. Может, министр образования расколется и сознается. Громкий процесс, всеобщая чистка, президент вновь воссияет во славе. И окажется, что бывший министр образования, будучи вольнодумцем или масоном, сам подстроил поддельное чудо, чтобы дискредитировать чудо подлинное.

— Ты, черт, такое устроил, такое, черт…

— Сама знаешь, это несправедливо.

Чуть раньше я взял денег из-под совы, сбегал через дорогу в «А ну-ка, парни!», взял бутылку «Feileadhbeag» (произносится «Филибег»), шотландского виски, произведенного в Порт-оф-Спейн, и вот теперь его пил. Виски приподняло мне настроение, и я сделался разговорчив.

— Но что это значит, что это доказывает?

— Хотя, может быть, есть только один возможный кандидат… наш кандидат. Значит? Доказывает? А, ты про сегодняшний вечер. Все очень просто. Никто не станет жениться на собственной сестре. Если я на тебе женюсь, значит, ты мне не сестра. Из чего следует, что я Ллев, ее сын. И как Ллев покидаю ее с молодой женой. Таким образом, все спасено, и честь в том числе. Они же не могут насильно принудить нас к консуммации брака, хотя, может быть, и попытаются.

— Консу… консум…

— Я-то сумею сыграть, а ты сможешь? Тебе надо выпить еще. Лучше глупо хихикать, чем так, как сейчас.

Сейчас она вся осунулась и дрожала, жирное тело тряслось, как, наверное, трясся бы ее обожаемый торт-желе (то есть я так полагаю, ведь я его, разумеется, не купил), лицо было стиснуто беспокойством, как толстая нога — тесной туфлей.

Я продолжал говорить:

— Ситуация, с моей точки зрения, получается весьма интересная. За двое суток в чужой стране я обзавелся любящей матушкой в лице валлийской Царицы Птиц, которая меня пугает…

— Меня тоже пугает.

— Может быть, но ты не видела ее чертовых ястребов. Как они камнем падают вниз. Одно неверное слово, и они сразу бросаются на тебя. В глаза целят.

— О Господи, Господи Боже…

— Ты давай успокойся. Глотни еще виски. Так вот, я продолжу: провел пару часов в тюрьме, обнаружил в садовом сарае забытые всеми работы величайшего художника, в меня стрелял задающий загадки специалист по епископу Беркли, у которого вместо лица львиная морда.

— Боже, какая гадость, — скривилась Катерина, отпив виски.