— И это весьма знаменательно, что видим мы возрождение утраченной первозданной невинности именно здесь, в совершенном круге, который, как и само обручальное кольцо, символизирует единство и бесконечность Бога.

Мы стояли на середине манежа: я — чуть пошатываясь; Катерина — в каком-то помятом белом мешке, откопанном со дна собранной дорожной сумки; рядом со мной — мистер Дункель с кольцом наготове. Доктор Фонанта, в приподнятом настроении, послал своего амбала-шофера купить самое простенькое и дешевое колечко в ближайшем универмаге. Доктор был, без сомнения, безумен. Как, впрочем, и все остальные. Сказал, что появится позже. Сперва ему надо оживить мисс Эммет и дать ей кое-какие указания. Он больше не заговаривал о Сибе Легеру, но я — как, конечно, и вы — разгадал его синонимическую шараду.

— Адам, и Ева, и прирученные укрощенные звери на земном уровне бытия. На небесном же уровне все творение славит Творца, предаваясь увеселительным развлечениям, каковые суть тоже божественный дар. Все мы — Божьи комедианты: играем, кривляемся и кувыркаемся перед троном Его, Ему на потеху.

— Не тяни, закругляйся, — пробормотал мистер Дункель, одетый в смокинг. Потом наградил меня очередным так называемым убийственным взглядом из тех, которыми, как я понимаю, всегда только и награждал беднягу Лльва. Лльва никто не любил, кроме пары девушек-наездниц с дерзкими, жесткими лицами, но поистине великолепными телами, которые стояли сейчас, почти голые, среди прочих гостей, не сводя глаз с Катерины. Очевидно, они были уверены, что я ее обрюхатил во время какой-то из предыдущих остановок в бесконечных гастролях бродячего цирка, и вот теперь она притащилась сюда вслед за мной со своим багажом и беременностью.

— И не случайно, что первые мученики христианства при цезарях уходили в жизнь вечную именно с цирковой арены.

Адерин, Царица Птиц, стояла у меня за спиной. Стояла с совершенно каменным лицом, с хной на щеках, в бирюзовом платье, с катарактой накладных волос. Было никак не возможно понять, что творилось у нее в голове.

— Но вернемся к сегодняшнему радостному событию.

Была ли это намеренная ирония? С приближением момента не-истины я постарался не слишком шататься и стоять более или менее прямо, а Катерина и так была как деревянная. Доктор Фонанта заранее напичкал ее лекарствами из черного чемоданчика, который его громила-шофер притащил из машины. Помимо сфигмоманометра и клизмы в чемоданчике был большой выбор разнообразных пилюлек. Одна из наездниц, с откровенно распутным лицом и волосами мадонны, ухмыльнулась мне, в связи с чем — плюс еще вид ее бюста и бедер, плюс еще общая похотливо-разгульная атмосфера, свойственная любой свадьбе (а тут были вдобавок огромночленные звери, пусть даже и в клетках, и мирные слоны, чьи долгие и обстоятельные копуляции могли бы стать темой для краткой каденции в проповеди отца Кастелло, причем на совершенно законных основаниях, поскольку о них говорил сам кардинал Ньюмен [27] ), — так вот, в связи со всем перечисленным выше, я обнаружил, что кое-что у меня все-таки встало прямо, но очень локально и, вероятно, наглядно для тех, кто стоял близко, поскольку штаны лучшего костюма Лльва сидели на мне в обтяжку.

Брачный обряд отца Кастелло был либо чем-то совсем уже новым и экуменическим, либо его собственным сочинением. Меня спросили:

— Согласен ли ты, Ллевелин, ввести эту женщину, Катерину, в супружеский храм, кормить ее и оплодотворять, ублажая, одевать ее и украшать, делать все, чтобы сон ее был спокойным и крепким, а пробуждение — приятным, пока время не ослабит узы, пока гирлянды не станут цепями, пока дружество не обернется враждой?

Что я мог ответить, кроме того, что согласен?

— Согласна ли ты, Катерина, принять этого мужчину, Ллевелина, дабы стал он тебе основанием и опорой, спутником и покровителем, прибежищем и поддержкой, источником радости и раздражения, хлеба и многих плодов в твоем чреве, пока любовь любострастна, а страсть не стала напастью?

Возможно, я не совсем точно помню, что он говорил. Катерина, как и всякая нормальная невеста, боролась с сухими слезами и не отвечала. Отец Кастелло ласково проговорил:

— Смелее, дитя.

Катерина вроде бы кивнула, что сошло за согласие. По знаку отца Кастелло мистер Дункель передал мне кольцо, купленное доктором Фонантой, и отец Кастелло провел мою руку с кольцом от Катерининого большого пальца к безымянному, произнося определенную фразу над каждым пальцем, пока не дошел до нужного:

— Отец будет домом тебе, Сын — столом, Дух Святой — веющим ласковым ветром. Священное таинство свершилось: вас было двое, а теперь вы — одно.

Произнеся эту последнюю фразу, он продел Катеринин палец в кольцо, оказавшееся чуть великоватым. Цирковой оркестр, расположившийся прямо на манеже, грянул свадебный марш, которого я раньше не слышал:

Адерин холодно поцеловала нас обоих, вся честная компания устремилась к буфетным столам, а Дункель оттащил меня в сторону, вроде как для личного благословения:

— Ладно, паршивец, теперь ты, надеюсь, завяжешь со своими вонючими играми и раздолбайством. С виду она не особенно. Хоть убей, не пойму, как ты вообще с ней связался. Уж наверняка через какую-то похабень, как обычно. Впрочем, ладно. Но это лишь потому, что твоя мать очень-очень просила, а так я бы не согласился. В общем, бери его на ночь, только чтобы все было чисто, понятно, свиненыш?

— Да пошел ты, жиртрест, — дружелюбно откликнулся я. — Чего, на хрен, на ночь, кого его?

— Мой трейлер, — сказал Дункель, излучая ненависть сквозь очки с круглыми стеклами. Он был немного похож — может быть, из-за этих очков — на Пина Шандлера, только постарше. Я как-то даже соскучился по этому гаду в господнем исподнем, тосковал по нему, как по безынцестному дельфиньему морю свободы, и одновременно думал о том, что вокруг развелось как-то чересчур много копий и дубликатов, как будто наш со Лльвом дуэт заразил окружающий мир, и одновременно думал о том, что у Дункеля нет никаких прав на трейлер, раз он работает и ночует в гостиничном номере.

— Чтобы все было чисто. Понятно, паршивец? — повторил он и ушел к столам, где вся честная компания уже звенела бутылками и стаканами.

— Да, чисто, — ответил я совершенно серьезно. Сегодня ночью ничто не прольется и не изольется. Будет всенощное бдение над радиоприемником, который я позаимствую вон у того юного выгребателя слоновьего дерьма, который слушал поп-музыку, весь в себе, не обращая внимания на грохот оркестра. Скоро должны прийти новости, а вместе с ними и объявление, что выезд с Каститы открыт.