Я с грустью думал о том что совершенная тишина этого места была бесцеремонно нарушена – нарушена теми, кто был не в состоянии ее оценить. И прохладный ветер, играющий ароматами ирисов, касался моего лица, напоминая об утраченном.

– Знаешь, Франсуаз, – сказал я, – мне не очень хочется встречаться с Саути. Вышло так, что, приехав в этот город, мы оказались в конфронтации с ее противниками. Против нашей воли получилось, что мы как будто поддерживаем их, но очень сомневаюсь, что они заслуживают нашей помощи.

Девушка кивнула, соглашаясь.

Мы увидели их издали – два или три десятка женщин стояли в зеленеющей лощине. Они обступили кого-то, кто произносил речь. Слов было не слышно, звуки смешивались с ароматами ирисов и разлетались над тишиной парка.

– Послушай, Майкл, – негромко произнесла Франсуаз, – мне кажется, мы с тобой ошиблись. Это не могут быть они.

Она оказалась права.

Женщины, окружавшие ораторшу, вполне соответствовали тому образу городских суфражисток, который успел сложиться у меня.

Они были разного возраста: совсем еще юные, шестнадцати-семнадцати лет, и матроны, которые давно перешагнули тот порог, что отделяет женщину от старухи. И в то же все они были ровесницами.

Люди привыкли говорить о том, что возраст зависит от самоощущения, хотя мало кто по-настоящему верит в это. Есть те, кто никогда не станет старым, сколько бы ни было отпущено им судьбой, а есть и такие, кто никогда не был молодым.

Но существует и иной путь изменения человеческого возраста вопреки отметкам на календаре вечности. Это сообщества, определенные группы людей, пронизанные одним настроением и одними целями.

Дряхлый старик может прийти на выступление молодежной группы – и он перестанет быть стариком; молодая женщина вступает в круг добропорядочных пятидесятилетних матрон – скажем, выйдя замуж и вынужденная жить в семье мужа, – и молодость ее остается за порогом семьи, в которую она вошла.

Скажут, что возраст – понятие природное, что измеряется он количеством прожитых лет и количеством оставшихся, уровнем сил, которые кипят в молодости и становятся холодными и вязкими к тому моменту, когда уходят и молодость, и зрелость.

Но кто осмелится назвать число лет, что ему остались? Многие умирают молодыми. Кто не видел стариков, полных энергии и жизни, и совсем еще юных, погруженных в апатию и тоску?

Тем, что стояли в зеленеющей лощине бармутовского парка, было лет сорок; не те прекрасные сорок лет сильной, уверенной в себе женщины, когда позади наивность юности и ее ошибки, а вместо них пришли зрелая красота, умение понимать и чувствовать жизнь. Такие женщины никогда не стареют, будь им и шестьдесят, и восемьдесят. Сорок лет для них – не зрелость, а только начало.

Но те, что были перед нами, принадлежали к иному числу. Сорок лет для них – возраст, когда умерли все мечты. Возраст, когда нечего ждать. Женщина оглядывается назад и понимает, что в жизни ее ничего не было; она смотрит вперед – и в ее будущем тоже уже ничего не произойдет.

Это возраст замужней, что вышла по любви, не зная, что такое любовь; теперь у нее есть дети, есть работа и муж, но все это ей не нужно. Возраст той, что никогда не выходила замуж и смирилась с тихим одиночеством старой девы. Возраст, когда женщина понимает, где-то, много лет назад, она должна была сделать что-то очень важное, но не сделала – и у нее не хватит сил, чтобы сделать это сейчас.

Такими были те, кто собрался в этот день в городском саду Бармута; лишенные любви и никого не любящие, женщины, забывшие, что значит по-настоящему желать и обретать желаемое.

Однако ни одна из них не могла быть суфражисткой, последовательницей травницы Саути, ибо на голове каждой из них – у кого ровно, у кого целомудренно набекрень – красовались бьонинские береты.

Я спустился с холма, прислушиваясь к разносившейся над толпой речи. Теперь я мог различить слова, но это ничего не значило. Слова эти были горячими и искренними, они призывали и обличали, но за громкими фразами я не мог уловить смысла, а страстные эмоции могли пробудить лишь ответные чувства, но не разбудить разум – подобно тому, как порнографический фильм наслаивает одну сексуальную сцену на другую, не заботясь ни о связности сюжета, ни об идейной глубине.

К несчастью, все политические речи таковы, если обращены к толпе.

Мое появление вызвало настороженность. Ораторша замолчала, и женщины в серых беретах повернулись ко мне. Ни на одной из них не было ничего пестрого, ни одно лицо не светилось внутренней жизнерадостностью, платья их были строгими и скучными.

Они напоминали груду сухарей, высушенных из простого хлеба, пресных и жестких.

Когда собравшиеся увидели Франсуаз, лица их прояснились; они по-прежнему оставались сосредоточенно-серьезными, но выражение враждебности исчезло.