Соглядатаи были в ярости, но сделать ничего не могли, поскольку сварливый Шнобелевский лауреат, издав «Балкон», спрятался в хорошо охранявшейся квартире швейцаров, а чуть позже, перебрался еще дальше — в Пентхаус, под защиту пожарных Мамы Гуантанамамы, и выковырять его оттуда для отправки в оплеванную им Лоджию, было никак нельзя. Поэтому, пока в Западном крыле раздувалась мощная волна массовой истерии среди обывателей в отношении бытующих в Красноблоке изуверских порядков, соглядатаи помалкивали, делая вид, будто ни скандалиста, ни описанной им Лоджии нет в природе. Провели по свою сторону ССанКордона несколько вялых митингов протеста против злостных инсинуаций и необоснованных нападок, не уточняя, в чем их суть, и точка. Стройбаны, по привычке, обошлись без неудобных вопросов к руководству. Никто из них, разумеется, не читал клеветнического опуса, за это занятие, кстати, светил срок, но, раз надо, так надо. Дисциплинированно сделали вид, будто их тошнит от выкрутасов подлого клеветника, и разошлись по стройкам.

Тем не менее, репутация Лоджии оказалась сильно подпорченной. И, когда началась Перекраска, нашлись горячие головы, призывавшие окончательно заколотить ее, заложить кирпичом и даже обрушить, чтобы никого там больше не мучали холодом. Еще в ней предлагалось открыть Музей преступлений соглядатаев против общественности. Оба предложения в конце концов не прошли. Под сугробами Лоджии обнаружились ржавые газовые вентили неизвестного происхождения, по всей видимости, оставшиеся от протожильцов. Открытие пришлось очень кстати. Западное крыло остро нуждалось в газе, Опричнина — в импортной дыхсмеси, чтобы снабжать стройбанов, не забывая о себе. Разговоры о злодеяниях, совершенных в Лоджии соглядатаями, быстро вышли из моды.

***

— До поры, до времени, — вздыхала Опричнина, не тешившая себя иллюзиями насчет забывчивости управдомов Западного крыла. — Это у наших стройбанов — девичья память. Чего не скажешь о членах Биллиардного клуба. Все припомнят, гандоны штопанные, гей-бильярдисты анальные, если надумают под свой Гадский трибунал отдать, как Слободана Милошевича, не к столу будь сказано, конечно…

Вышеупомянутого Гадского трибунала Опричнина опасалась значительно меньше Мамы Гуантанамамы, и, тем не менее…

— Тоже не фунт изюму, — маялась она.

Что до трибунала рано или поздно дойдет, если Опричнина откажется служить цоколем Западному крылу, особых сомнений не было.

— Устроят цветную революцию, опять придется пластику делать…

Но, даже мысли о Ботаксе не представлялась Опричнине спасительными.

— Вот, жопа, — сокрушалась она. — Еханная срака с ручками. Причем, по всем направлениям…

Стоило Опричнине подумать об этой немаловажной части тела рядового жильца, как тотчас появился Гелий Дупа. Вынырнул молниеносно, словно Подрывник из табакерки. Или как джин из бутылки с Beefeater Gin, стоявшей у Опричнины на столе. Она пристрастилась к джину еще в молодости, когда служила младшим соглядатаем в квартирке мирных швабров-хоннекеров, и горя, по большому счету, не знала. Лафа была, а не служба. Сиди, анонимки читай, прихлебывая джин по-маленькой и воображая себя натуральным кремлевским бифитером…

— Слушаю и повинуюсь, — изрек, между тем Дупа, и отвесил Опричнине земной поклон, прополоскав бородою паркет.

— Джин?! — ахнула Опричнина, неожиданно вспомнив прекрасную сказку про пионера Вовку (или Вольку, тут Опричнина затруднялась сказать точно) и его верного друга старика Хоттабыча из книжки, которую в детстве читала ей мать…

Судьба, млять, — пронеслось у Опричнины на заднем плане.

— Так точно, джин, — отвечал, между тем, Дупа, поглаживая роскошную бороду. — Дозволите тяпнуть для храбрости, хозяин? — и, не дожидаясь разрешения, потянулся к бутылке.

Прям как товарища Сталина меня назвал, — отметила Опричнина польщенно. — Ни шиша ж себе…

— Валяй, — бросила она гораздо теплее, пододвигая Дупе «Бифитер». И, пока Дупа жадно хлебал, осведомилась:

— Скажи мне, джин. Знаешь, куда нам выгребать, если мы стучимся в дверь, точно, как в Начертании рекомендовано, а эти геи самодовольные, пидары, засели за своим ЕвроПериметром сраным, и, мало того, что голоса не подают, так еще дули исподтишка крутят? Прикинь… — Задавая вопрос, Опричнина не слишком-то рассчитывала получить вменяемый ответ, его, похоже, никто в Доме толком не знал. Но все же отметила про себя мимоходом: джин вполне может быть в курсе таких сложных вещей, поскольку он — существо метафизической природы, к тому же, получил воспитание в иной культуре, не извращенной пагубным влиянием обетованских раввинов.

— Мне ли этого не знать, хозяин, — подтвердил робкую догадку Опричнины Дупа. — я есмь — адепт Особого пути…

Каков молодчага, — пронеслось у Опричнины. — Видать, осведомлен в мудрости древних суффиксов, а то и вообще ваххабит…

— И что же за Путь ты нам предлагаешь? — спрашивая, Опричнина по-привычке вскинула бровь, но в глубине своей мрачной души — затаила дыхание.

— Он будет Особым, как я уже сказал, — пояснил Дупа. — Спецпутем, короче говоря…

Определенно, суффикс, — уверилась Опричнина, приставка СПЕЦ приятно согрела внутренности. — Все — спецом, — подумала она. — Вот свезло, так свезло. И борода у него, опять же, лопатой. Одно слово — православный муршид. И как я сразу не догадалась?

— С заградотрядами? — все же уточнила она.

— А то как же, — отвечал Дупа с новым поклоном. — Все по вашему желанию, хозяин.

Впрочем, на старорежимца — тоже похож, — подумала Опричнина, продолжая внимательно разглядывать Дупу. Старорежимцы, о которых она вспомнила невольно, были религиозной сектой, обожествлявшей такой мрачнейший Домострой, от которого коробило даже Самодуров всех Самоуправов, правивших сиднями с незапамятных времен управдома Гороха.

На Ивана Сусанина похож, — отметила про себя Опричнина. Сусанин был одним из самых почитаемых у сидней героев, который, притворившись, что потерял ориентацию, завел Гей-парад из Западного крыла в каптерку, где наши дружинники отмечали день ВДВ. Трудно представить, чего это стоило Сусанину по пути, ведь он был настоящий мужик с небритыми яйцами, но, на то и рождаются герои, чтобы платить за подвиги запредельно высокую цену.