Шрифт:
– Кто вошёл? Как их фамилии? Вормс отвечал:
– Не знаю. Не помню фамилии. Да разве ж можно запомнить фамилии всех студентов!
– Ну хотя бы некоторых, – не унимался Дьяконов.
– Да говорю же вам, что я не знаю!
Как сейчас, вижу милого Владимира Васильевича Вормса с весёлой, хитроватой усмешкой и несколько растерявшегося Дьяконова – у него был вид «пропуделявшего» охотника или рыбака, у которого с крючка сорвалась хорошая рыба. Действительно ведь: студенческая забастовка! Какая богатая и лёгкая добыча для полиции, и вдруг так «пропуделять»!
Я по простоте душевной, обращаясь к Дьяконову, сказал:
– Николай Павлович! Неужели вы и вправду думаете, что, если бы даже Владимир Васильевич знал фамилию хотя бы одного вошедшего, он назвал бы его вам?!
Дьяконов увидал, что приходится ему возвращаться домой «без пера», и бросил это дело. Тем более что занятия вскоре восстановились и никаких последствий «беспорядки» не имели.
Дьяконов был вообще очень порядочный человеком. Был он из кадровых офицеров, а теперь в чине полковника являлся полицмейстером и должен был выполнять порученные ему функции. Но никаких полицейских «художеств» за ним не числилось. Это следует хотя бы из того, что после революции он, конечно, посидел в тюрьме {448} , но был освобождён и назначен инспектором игорного дома, организованного правительством в помещении бывшего театра Омон для выкачивания денег из карманов нэпманов. Я несколько раз встречал его на Тверской, когда он шёл на «службу».
448
Перипетии, связанные с арестом и последующим освобождением Н. П. Дьяконова, весьма ярко показаны в воспоминаниях бывшего в 1917 году начальником саратовской милиции А. А. Минха.
«Узнав об этом, – писал он, – я немедленно приказал отпереть кабинет и, войдя туда, увидал перепуганного околоточного, забившегося в угол, и спокойно сидевшего за столом головы Дьяконова, а у двери сидевшего с револьвером в руках (именно в руках, а не в руке) – гражданина солдата. […]
Не только я, но и все жители города хорошо знали Н. П. Дьяконова как глубоко честного, мягкого, справедливого и, я бы сказал, по-своему демократичного полицмейстера.
Он был удивлён, за что и почему его арестовали, так как, по его словам, вся администрация давно приготовилась „к неизбежному“ и не помышляла оказывать какое-либо сопротивление.
[…] через два дня после ареста полицмейстера, – вспоминал далее Минх, – стали поступать в Губкомитет ходатайства от различных общественных групп, от рабочих, от Союза саратовцев-евреев и т. д. с просьбой об освобождении полицмейстера. Обращались и ко мне как к начальнику милиции с просьбой „похлопотать“, я, собрав все эти ходатайства, подал заявление в Губкомитет, в котором просил отпустить на поруки, как начальник милиции, бывшего полицмейстера. Это ходатайство обсуждалось неумно и всё-таки не было решено, а когда я, потеряв терпение, пришёл на одно из заседаний и положил перед председателем комитета приказ об отдаче бывшего полицмейстера Н. П. Дьяконова мне на поруки с обязательством в трёхдневный срок выехать ему из города Саратова, то таковое и было немедленно подписано. Полицмейстер был мной тотчас же освобождён, а следом пришло распоряжение из Петербурга об освобождении губернатора и вице-губернатора, которые тотчас же уехали из города» (Рейли Д. «Заложник пролетариата».
Отрывки из воспоминаний А. А. Минха. Саратов, 2001. С. 25, 30).
Эпидиаскопы. Воздушный шар. Аэростат Монгольфьера [33]
В начале декабря 1913 года вызывает меня В. И. Разумовский и говорит:
– У нас на этот год осталось неизрасходованных на научное оборудование 3000 рублей, жалко их отдавать обратно в казну. Не сумеете ли вы их экстренно с пользой для дела израсходовать?
Три тысячи по тому времени сумма была большая и распылять её на что попало не хотелось. Поразмыслив немного, я предложил такой выход:
33
На его месте теперь построен концертный зал имени Чайковского. – Прим. В. Д. Зёрнова.
Рискните перевести всю сумму авансом Цейсу в Иену, а он нам пришлёт счёт с распиской о получении денег и вышлет два эпидиаскопа для новых аудиторий – они как раз стоят по 1500 рублей каждый, сами же приборы мы получим после.
Василий Иванович согласился на такой риск, и деньги Цейсу с заказом на эпидиаскопы были переведены. Никто не сомневался, что Цейс в своё время приборы вышлет, но никто также не мог и предполагать, что в конце июля 1914 года начнётся война с Германией.
В начале июля в адрес Саратовского университета пришли от Цейса два громадных ящика с эпидиаскопами с макро– и микропроекцией, чудесные аппараты, хотя прежний эпидиаскоп Лейтца, который у меня был раньше, для меня был милее – он был смонтирован более компактно. Всё обошлось благополучно, мы вовремя получили приборы.
Но вот почему я об этом вспоминаю. Лично у меня к началу войны никаких неисполненных заграничных заказов не было, но целый ряд заказов у других кафедр был сделан и к началу войны заказы эти выполнены не были, они и оплачены не были. Так замечательно то, что после заключения мира, через три-четыре года, немецкие фирмы выслали заказанные им приборы.
Объясняя студентам на лекциях явление конвекции в газах, всегда вспоминаю и привожу в качестве примера одно происшествие. Я как-то купил Митюне красный воздушный шар, шары в те времена всегда наполняли светильным газом или водородом (в Саратове – водородом). Мы с Митюней пристроили к шару бумажную лодку с бумажными пассажирами и забавлялись с шаром, меняя нагрузку, причём, он то упирался в потолок, то плавал в воздухе. Уходя спать, Митюня оставил шар в гостиной с малой нагрузкой, так что он упёрся в потолок. Рано утром Митюня ворвался в нашу спальню и разбудил меня:
– Пусенька, пусенька! Посмотри-ка, что делается с шаром!
И Митюня потащил меня к дверям гостиной. Я увидал действительно презабавное явление: шар за ночь несколько потерял свою подъёмную силу и уже не упирался в потолок, а плавал в воздухе, совершая правильные экскурсии. Он поднимался по теплому зеркалу голландской печи, под потолком, не касаясь его, отправлялся к стене с окнами, там опускался и недалеко от пола возвращался опять к зеркалу печи, то есть следовал за циркуляцией воздуха в комнате с голландским отоплением (печь была рано утром истоплена).
Другое событие связано с изготовлением аэростата Монгольфье {449} . Это было летом 1911 года, в год рождения Мурочки. Я затеял склеить из папиросной бумаги воздушный шар, который должен был подыматься, будучи наполненным теплым воздухом. Сначала я склеил из папиросной бумаги трёх цветов сравнительно небольшой шар диаметром так 100–120 сантиметров. Мы наполняли его теплым воздухом, держа над керосиновой кухней, и шар поднимался, но объём его был небольшой, и он быстро остывал и подымался невысоко. Такие шары пускают, подвязывая под отверстие зажжённую вату, смоченную спиртом. Но мы не решались пускать шар с огнём: в Дубне было много соломенных крыш. Вскоре шар сгорел на старте, во время наполнения его теплым воздухом.
449
Монгольфье [Montgolfier], французские изобретатели воздушного шара, братья: Жозеф (1740–1810) и Этьенн (1745–1799). В 1783 году они построили воздушный шар, наполненный горячим дымом; первый полёт с людьми состоялся 21 ноября 1783 года в Париже.
Тогда я купил большое количество папиросной бумаги трёх цветов – белую, розовую и голубую – и склеил шар, который в надутом состоянии имел не менее трёх метров в диаметре. При наполнении шар приходилось держать на палке с верхнего балкона. Попробовали наполнять его над керосинкой, но не удалось. Пришлось построить особую печь: в жестяную чашку наливался спирт, а над чашкой ставилась железная труба с пробитыми внизу в несколько рядов отверстиями. Получалась очень сильная тяга. Пламя в трубе прямо гудело.