Когда она ушла с человеком, которого называет «капралом», по ее словам было без пятнадцати двенадцать. Перли повторяет, что солдаты были «очень милы», они не бранились ни между собой, ни с проститутками. Ей показалось, что Марта и ее кавалер отправились в ночлежку на Коммершл-стрит, это было убогое грязное заведение, находившееся в самом центре Ист-Энда.

— А ты со своим капралом отправилась на Энджел-Курт? — уточняет Суонсон.

— Именно так, — глаза Перли Полл бегают, она кусает губы, но от своих слов отказываться не желает.

Да, она помнит, что дала показания под присягой, она понимает, что лжесвидетельство — преступление перед законом. Но она не лжет, она хорошо помнит, как они пошли вдвоем на Энджел-Курт «с безнравственными целями».

— Не слишком ли далеко вы разошлись? — спрашивает Суонсон. — Чуть ли не на целую милю!

— Да, — повторяет она упрямо, глядя ему в глаза. — Мы пошли туда, и я не знала, что случилось с Мартой. Правда не знала. Если бы я думала, что с ней что-то случится, я бы никогда не отпустила ее одну с этим солдатом. Вы вправду думаете, что это сделал он? Ведь они были такими милыми, — заканчивает женщина задумчиво. — Не верю я, что это он, вот что!

Во что верит или не верит Мэри Энн, инспектора Суонсона совершенно не волнует. Но ее показания сильно затрудняют расследование. Энджел-Курт — это уже не юрисдикция лондонской полиции, Энджел-Курт — это Сити.

А Сити — это государство в государстве. Крошечный район посереди огромного Лондона, Сити располагает собственным полицейским управлением, которое имеет самостоятельный статус в Министерстве внутренних дел, так что вопрос юрисдикции оказывается здесь чрезвычайно болезненным. [1]

Теперь для продолжения расследования придется связаться с тамошним полицейским управлением для поиска свидетелей, которые могли видеть Перли Полл и подтвердят, что она не лжет.

Суонсон тяжело смотрит на проститутку, он почти уверен, что она нарочно упомянула Энджел-Курт в надежде, что полиция теперь отстанет от нее. Перли Полл с отсутствующим видом смотрит в пол, теребя оборки на своем платье, словно маленькая девочка, ждущая, когда ее перестанут отчитывать. Внезапно она оживляется, словно вспомнив что-то очень важное:

— А вы нашли платок?

— Платок?!

— Да, у Марты был такой красивый платок! Я ведь могу его забрать теперь себе?

Курительная комната клуба на Оксфорд-стрит как обычно наполнена дымом, почти столь же густым, как вечерний туман, что уже начал заволакивать улицы. Уолтер Сикерт раскуривает одну из своих любимых сигар, насмешливо оглядывая остальных присутствующих.

Компанию известному художнику в этот вечер составляют несколько человек. Возле окна, прижав пальцы к вискам, сидит молодой поэт и журналист Фрэнсис Томпсон, два года тому назад прибывший в Лондон из Манчестера, чтобы изучать врачебное искусство. Однако его бледное нервное лицо чаще увидеть можно в клубах и опиумных курильнях, нежели в больнице. Неудачи на медицинском поприще его нисколько не печалят. Гораздо хуже, что его сочинения одно за другим отвергаются издательствами. Впрочем, совсем недавно, в конце июля Томпсону улыбнулась фортуна — ему удалось найти место в Центральном агентстве новостей.

Возле него в удобном кресле расположился Гарольд Оливер Дарлинг — американский литератор, вернувшийся из Штатов на родину предков, побуждаемый не столько ностальгией, сколько наследством, завещанным одним из родственников по материнской линии.

Четвертый участник собрания одним своим присутствием сделает честь любому обществу. Не благодаря своим талантам или заслугам перед империей, но исключительно благодаря происхождению. Этот молодой человек с округлым безвольным подбородком и добродушным взглядом — внук Ее Величества королевы Виктории, Его Высочество принц Альберт Виктор.

Впрочем, в узком кругу старых друзей о титулах вспоминать не принято, и принца называют не иначе, как Эдди. Ему всего двадцать четыре, он прямодушен и, пожалуй, чересчур наивен для человека, который в будущем должен будет занять британский трон.

— Упаси нас Господь от всяких торжеств! — мрачно сообщает Томпсон. — Я не выношу колокольного звона и грохота пушек.

И он снова массирует пальцами виски, словно пытаясь избавиться от боли.

— Полагаю, господа, на поле битвы наш друг был бы совершенно бесполезен, — сообщает Сикерт. — Я живо представляю себе Фрэнсиса мечущимся среди шеренг, прижимающим ко лбу платок и горестно сетующим на шум. Одним своим присутствием он внес бы комическую ноту в сражение… И противники не стали бы стрелять в него!

— Это почему же? — Томпсон оставляет в покое свою голову и ждет ответа.

— Во-первых, из жалости, а во-вторых, ваша долговязая фигура представляет собой исключительно трудную мишень!

— Боже мой, Уолтер! Оставьте меня с вашими шутками! — восклицает раздраженно Фрэнсис— Вы же знаете, как это меня ранит!

Да, конечно, они это знают, Фрэнсис Томпсон самолюбив и не выносит насмешек, особенно со стороны Сикерта, а тот в последнее время настроен особенно ядовито.

— Почему вы не стали актером, Фрэнсис? Мне кажется, у вас артистичная натура!