Марии нельзя порицать за это, потому что сестра ее, очевидно, с радостью отдалась заботе по возможности лучше выполнить требования гостеприимства и без всякой помощи могла сделать все, что требовалось для того. Нельзя порицать также и Марфы за ее хлопотливость; единственная ошибка ее состояла в том, что она при своей внешней деятельности потеряла необходимое равновесие с требованиями внутренней жизни. Когда она так трудилась и хлопотала, нечто вроде зависти нарушило ее душевное спокойствие при виде того, как сестра ее «праздно», думалось ей, сидит у ног их высокого Посетителя и все хлопоты сваливает на нее одну. Если бы она вдумалась побольше, то, конечно, не могла бы не признать, что в уклонении Марии от забот домашнего хозяйства было не столько себялюбия, сколько здравого размышления; но быть справедливым и великодушным всегда трудно, а когда кто дозволит себе поддаться низкому чувству вроде мелочной зависти, то даже и невозможно. Так, в порыве своей раздраженности, Марфа, вместо того чтобы ласково попросить свою сестру помочь ей, если только действительно нужна была эта помощь, – на которую, как можно судить по характеру Марии, та живо откликнулась бы, – она почти с досадой и непочтительностью подбегает и спрашивает Иисуса, неужели Ему нет нужды, что сестра ее сидит сложа руки, между тем как она одна должна хлопотать по хозяйству. Не скажет ли Он ей, чтобы она пошла и помогла в хозяйстве (Марфа была, очевидно, слишком добросовестна, чтобы прибавить обычное выражение строптивых людей – что, дескать, ей самой бесполезно говорить об этом). Но эта ненужная суетливость встретила в Христе любящий укор: «Марфа, Марфа, – сказал Он ей тоном нежного укора, – ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется от нее».

Поутру Спаситель удалился в уединенное место помолиться. Ученики не раз видели Его на молитве, но теперь, под впечатлением торжественных ожиданий чего-то великого, они захотели научиться от Него молитве. Когда молитва Его окончилась, они подошли к Нему и изложили свою просьбу, и Спаситель тотчас же преподал им ту дивную «Молитву Господню», которая легла в основу всех христианских молитв. В ней Спаситель в молитвенной форме изложил сущность того именно, достижение чего необходимо для духовного совершенства человека. И прежде существовали молитвы, часто отличавшиеся замечательной высотой мысли и чувства, и иудейские раввины считали своей обязанностью преподавать своим ученикам знание молитв, обнимающих собой весь закон и пророков; но только молитва Господня воплощает в себе все, что только может чувствовать и жаждать искренно верующее и истинно человеческое сердце. В ней нет ничего такого, что вытекало бы из каких-либо личных пожеланий; все в ней дышит сознанием общего сыновства человечества по отношению к Отцу Небесному, пришествие царствия которого выставляется главнейшим пожеланием всякого чистого сердца. Из материальных благ в ней испрашивается только хлеб насущный, как необходимое условие существования; но с большей настойчивостью испрашивается прощение наших долгов или грехов, под условием нашего собственного прощения грехов других по отношению к нам. Мир окружен соблазнами, а человек слаб, и потому Спаситель учил своих учеников молиться о том, чтобы Отец Небесный не подвергал нас опасности чрезмерных искушений или испытаний, и в заключение всего, чтобы избавил нас от главного виновника искушений, именно от лукавого. Все эти прошения к Отцу Небесному закончены торжественным славословием: «ибо Твое есть царство и сила и слава во веки. Аминь».

Праздник Кущей был одним из самых торжественных иудейских праздников, и для совершения его стекалось огромное множество народа, который спешил как возблагодарить Бога за все благодеяния истекающего года, так и принять участие во всех увеселениях. Народ в это время, покончив все свои полевые работы и собрав виноград, чувствовал себя особенно свободным и предавался как религиозным, так и мирским удовольствиям. Сам праздник служил воспоминанием странствования израильтян по пустыне, и его проводили с таким всеобщим ликованием, что Иосиф Флавий и Филон Александрийский называют его «святейшим и величайшим праздником», и у иудеев он известен был как праздник по преимуществу. Он совершался в течение семи дней подряд, с 15 по 21 день месяца Тисри, и восьмой день проводился в священном собрании. В течение семи дней иудеи в воспоминание своего странствования по пустыне жили в небольших шалашах, сделанных из густолиственных ветвей масличных, пальмовых и миртовых дерев, и каждый носил в руках пучок зелени (лулаб), состоявший из пальмовых и ивовых ветвей, из плодов персика и лимона. В продолжение недели праздника все священники по очереди совершали служение; семьдесят тельцов приносилось в жертву за семьдесят народов мира; ежедневно читался закон и ежедневно храмовые трубы по двадцать одному разу трубили вдохновенные и торжественные гимны. Ликование, несомненно, усиливалось еще тем, что праздник этот наступал спустя только четыре дня после страшных обрядов великого дня покаяния, в который совершалось торжественное очищение грехов всего народа. Такая торжественность праздника могла бы неблагоприятно повлиять на настроение народа. Если бы Спаситель открыто явился в Иерусалиме среди восторженных поклонников, то восторженность их легко могла бы перейти в политическое смятение, как это и бывало не раз, особенно с галилеянами, отличавшимися наибольшей пылкостью патриотического духа. Поэтому Он всячески избегал поводов к этому и даже на вопрос своих «братьев» о том, пойдет ли Он вообще на этот праздник, отвечал уклончиво, что еще не пойдет. И теперь, будучи неподалеку от Иерусалима, Он не сразу пошел на праздник, а лишь несколько дней спустя, так что многие думали, что Он совсем не будет на празднике.

Между тем праздничный народ действительно был в необычайно восторженном настроении. Сошедшиеся отовсюду поклонники с изумлением передавали друг другу о виденных ими необычайных чудесах галилейского Пророка и о слышанном ими божественном учении Его. Слава Христа гремела уже по всей стране, и отголоски ее теперь сливались в один торжественный хор славословия в Иерусалиме. «Но где же Сам пророк? – спрашивали все. – Неужели Он не будет на этом торжественном народном празднике?» Проходили дни за днями, а Христа все не было, и народ уже перестал волноваться мыслью о Нем. Но тогда-то именно, в середине праздника, и явился Христос, чтобы сеять семена своего божественного учения на почву спокойного, не волнуемого страстями сердца. По обыкновению, Он выступил в притворе храма, где обыкновенно раввины поучали народ. Достаточно было только появиться этому божественному проповеднику, который учил так, как никогда еще не мог учить человек, именно жег сердца людей словом любви и истины, и народ тотчас же окружил Его, оставляя важных книжников про себя заниматься своими казуистическими тонкостями, в которых они полагали всю суть религии и Закона Божия. Такое внезапное появление давно не бывшего в Иерусалиме галилейского Пророка немало изумило книжников, а предпочтение Ему со стороны народа возбудило в них крайнюю зависть и злобу. Книжники по необходимости должны были присоединиться к другим слушателям Христа, но в толпе стали распространять недоверие к познаниям галилейского Проповедника: «Как может Он знать Писание, не учившись?» Заслышав эти толки, Спаситель не преминул преподать глубокий урок, что не всякое учение есть мудрость, и менее всего то именно учение, которое преподавалось в школах раввинских, где действительно не учился Христос. Его учение выше. Оно исходит от Того, Кто послал Его, и всякий исполняющий волю Божию может постигнуть проповедуемые Им истины. Такое открытое заявление об источнике учения Христа еще более раздражило книжников, и в них мелькнула кровожадная мысль как-нибудь насильственно отделаться от столь опасного соперника, изобличавшего всю лживость и пустоту их законничества. Но Христос тотчас же проник в их коварные мысли и всенародно спросил: «За что ищете убить Меня?» Такой вопрос, молниеносно озаривший мрачную тайну злобствующих книжников, должен был повергнуть их в необычайное смущение, и чтобы подавить это смущение и вместе замять опасный вопрос, они не нашли другого способа, как объявить Иисуса бесноватым и нездравомыслящим.

О своем смущении книжники не замедлили передать синедриону, и в этом верховном судилище немедленно составился план действия в отношении неприятного для его членов учителя. Он снарядил тайную депутацию, которая должна была собрать сведения об учении Иисуса и затем арестовать Его. Между тем праздник близился к концу и настал последний день его. В этот день совершался особенно торжественный обряд. Народ отправлялся в храм, и когда утренняя жертва полагалась на жертвенник, один из священников шел с золотым сосудом к пруду Силоамскому, неподалеку от подножия Сионской горы, и там черпал три лога воды, которая затем в торжественной процессии приносима была водными вратами в храм. При вступлении этой процессии в пределы храма левиты трубили в священные трубы, пока процессия не доходила до самого алтаря, где вода выливалась в серебряную вазу с левой стороны, а в серебряную же вазу с правой стороны вливалось вино. Затем начиналось пение великой «аллилуйи» (Пс 115–118), и когда доходили до стиха: «Славьте Господа, ибо Он благ, ибо во век милость Его», то каждый из празднично одетых богомольцев, стоя у алтаря, радостно потрясал своим лулабом. Вечером народ предавался таким ликованиям, что, по выражению раввинов, кто не видал этой «радости черпания воды», тот не знает, что значит радость. Спаситель в это время также находился в храме и, воспользовавшись этим обрядом, начал направлять мысли народа к духовному черпанию из того источника воды живой, испивший из которого не возжаждет во век. Встав среди народной толпы, Он воскликнул: «Кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой», т. е. под действием имеющего сойти Духа Святого, верующие в Него не только возродятся сами в своей внутренней жизни, но и будут в состоянии изливать потоки жизни и на других, через распространение Евангелия Христова.

Такая проповедь поразила многих своей неотразимой жизненностью и вместе таинственностью, и в народной толпе начались горячие рассуждения о самом Проповеднике. Одни утверждали, что «Он точно пророк»; другие шли еще дальше и прямо говорили: «Это Христос». А иные, и именно ученые книжники, запальчиво опровергали это последнее мнение, приводя и готовый ученый аргумент против него. «Разве, – говорили они, – из Галилеи Христос прийдет? Не сказано ли в Писании, что Христос прийдет от семени Давидова, и из Вифлеема, из того места, откуда был Давид?» Рассуждения перешли в ожесточенную распрю, и противники Христа, не имея возможности убеждениями отклонить от Него народ, хотели просто схватить Его; но не пришел еще час Его, и «никто не наложил на Него рук». Не осмелились этого сделать даже и посланные от синедриона. Обходя притворы храма, останавливаясь среди колонн так, чтобы не быть замеченными Тем, кого они подстерегали, они также не могли не слышать кое-чего из дивного учения, лившегося из уст Его. Послушав же Его, они уже не могли исполнить своего поручения. Они подчинились непреодолимому влиянию, которое производил божественный Учитель; какая-то бесконечно-могущественная сила отнимала у них волю, подрывала решимость. Послушать Его – значило не только быть обезоруженным во всяком покушении против Него, но почти обращенным из злейшего врага в благоговейного ученика. «Никогда человек не говорил так, как этот человек» – вот все, что они могли сказать о Нем. Членам синедриона оставалось только ответить им бесплодным гневом и презрительным упреком, что, вероятно, и они прельстились и уверовали в этого пророка и любимца невежественной, проклятой и жалкой толпы. Никодим, в сердце которого давно уже теплилась искра веры, понемногу разгоравшаяся в полное пламя убежденности в божественном достоинстве Иисуса, осмелился было возразить, что не следовало ли бы сначала узнать хорошенько, прежде чем осуждать. Но это справедливое замечание осталось без внимания, и члены синедриона опять обратились к недостойным насмешкам и своему невежественному законничеству. «И ты не из Галилеи ли? Рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк», – нагло утверждали они, забывая, что Галилея дала уже несколько величайших пророков, и между ними Илию и Иону. «И разошлись все по домам, Иисус же пошел на гору Елеонскую», чтобы там в уединенной молитве облегчить благословенным отдыхом свою утомленную душу.

На следующее утро Христос опять явился в храм и продолжал свою проповедь. Но враги Его уже заранее рыскали вокруг храма, замышляя козни против ненавистного им учителя. Они, видимо, не спали всю ночь и чрезвычайно обрадовались, найдя способ неожиданно поставить Христа в безысходное, на их взгляд, затруднение. Среди веселья и разгула праздника Кущей бывали и дела безнравственности и распущенности, тем более, что вследствие нарушения обычного порядка жизни и пребывания населения города вместе с огромными массами пришлого люда в загородных шалашах представлялось и больше соблазнов к тому. Им попалась в руки одна женщина, захваченная в прелюбодеянии, и книжники не преминули воспользоваться этим случаем для законнического уловления ненавистного им Галилеянина. Обвинять ее в сущности не их было дело, а ее мужа, и она притом не могла быть подвергнута законному наказанию, кроме развода, если сам он не был человеком чистой жизни. В затруднительных случаях, однако же, у иудеев было в обычае советоваться с каким-либо знаменитым учителем, и этим-то именно обычаем и захотели они прикрыть свой коварный замысел. Если, думалось им, Иисус осудит ее и будет настаивать на побиении ее камнями, согласно закону (Лев 20:10; Втор 22:24), то это повредит Ему в глазах народа, так как закон этот давно уже перестал приводиться в действие, – вследствие именно слишком большой распространенности самого преступления. Если же, с другой стороны, Он отпустит ее, то они могут обвинить его в послаблении закона, так как формально он еще был обязателен. Осудить ее на смерть, кроме того, было бы с Его стороны посягательством на право, принадлежащее исключительно римскому правителю. Во всяком случае им думалось, что они поставят Его в безысходное положение. Нагло притащив к Нему жалкую, растрепанную блудницу, они сказали Ему: «Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии. А Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь?» Спаситель видел их наглое коварство, услаждавшееся нравственным позором и бедствием ближнего, и Он устыдился за свой народ. Как бы не расслышав обращенного к Нему вопроса. Он склонился лицом вниз и молча писал пальцем на земле. Затем, успокоившись духом, Спаситель поднял свой задумчивый взор и кротко заметил наглым совопросникам: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень». Сказав это, Он потупился опять и продолжал писать на полу. Но этого было довольно. Хитро задуманное коварство разлетелось в прах. Христос, избегая законнических рассуждений касательно преступной женщины, привлек самих обвинителей на суд их собственной совести. И они не выдержали этого суда. Пробужденная совесть открыла перед ними их собственную преступность, которая лишала их всякого права осуждать ближнего. И вот они, смущенные и устыженные, один за другим молча удалились из храма, оставя женщину наедине с Христом. Преступница трепетно стояла перед своим божественным Судьей и не уходила, ожидая Его последнего решения. Устремив на нее свой бесконечно любящий взор, Спаситель спросил ее: «Жен щина, где твои обвинители? Никто не осудил тебя?» – «Никто, Господи», – отвечала она. – «И Я не осуждаю тебя. Иди и вперед не греши», – дал Он свое бесконечно милосердное решение, доказывая им вместе с тем свое право по Божеству ставить милосердие выше обычного Закона.

Чтобы еще полнее показать свое божественное достоинство, Христос, продолжая проповеди, указал еще на другую сторону своего бытия, именно, что «Он свет миру». Эти торжественные слова, исходящие из уст смиренного галилеянина, могли означать только, что проповедник не простой человек, не простой галилейский учитель, как презрительно отзывались о Нем велеученые и высокомерные книжники Иерусалима, а истинный Бог, как источник всякого света истины. Когда иудеи возразили на это, говоря, что Он Сам восхваляет себя, не имея на то достаточных оснований, то Христос прямо указал им на то, что Он имеет за Себя еще божественного свидетеля на небесах, именно Отца Небесного, с которым Он одно; и затем заявил им, что они по своим грехам сделались неспособными понимать Его возвышенное учение и напрасно полагаются в спасении на свое происхождение от Авраама, которого они, однако же, отвергали своим противлением Христу. Если бы они были истинными сынами Авраама, то и поступали бы по его завету и отнюдь не враждовали бы против того, Кто был исполнением великого обетования отцу верующих. Авраам, отец их, не сделал бы так. Он, как отец верующих, «рад был увидеть день Мой, и увидел и возрадовался». Эти последние слова показались иудеям странными и богохульственными. Не поняв их действительного смысла, они удивленно говорили: «Тебе нет еще пятидесяти лет, и Ты видел Авраама?» На это Христос отвечал еще более торжественным откровением своего Божества, сказав: «Истинно, истинно говорю вам: прежде нежели был Авраам, Я есмь». В этих словах Он открыл им страшную тайну своего превечного бытия, своего предсуществования до вступления в храм смертного тела; но это великое и страшное откровение им о своем Божестве лишь еще более раздражило иудеев. Не вынося больше такой проповеди, они схватились за камни, чтобы побить Христа как богохульника. Но час Его еще не настал, и Он невредимо вышел из храма.