Поручик Семенов провалился в работу с головой. В отличие от Северной ветки дороги, где русские встречались разве что с кочевыми монголами, здесь, близ Порт-Артура, строительство Южной ветки КВЖД вызвало массу проблем. Не проходило и недели, чтобы недовольные «самоуправством» русских инженеров и строителей местные крестьяне не подымали очередного бунта, и в основе всего лежала земля.

Во-первых, дорога нет-нет да и проходила по землям местных крестьянских общин, и время от времени какой-нибудь немытый манза [11] вдруг обнаруживал, что его кровная землица теперь принадлежит без году неделя объявившимся здесь чужакам – да еще и русским. Бог мой, что тогда начиналось! Не помогали ни ссылки на межгосударственные договоры, ни обещания денежной компенсации.

Семенов до сих пор с содроганием вспоминал о бунте, произошедшем в бухте Дальнего. Тогда огромная, человек в четыреста, с обернутыми вокруг голов иссиня-черными косичками толпа шла на контору, возбужденно гудя и размахивая руками. В считаные минуты она смела казачью охрану из восьми человек и окружила контору, оформлявшую документы на выкуп земли.

– Успокойтесь, господа, – вышел к людям начальник дистанции, – все отчужденные земли непременно будут оплачены!

Он повернулся к толмачу – жуликоватому молодому китайцу.

– Переведи.

Тот начал быстро балаболить на своем, и толпа замерла, а затем – в один голос – охнула и, как единый огромный живой организм, повалила вперед. Сбросив начальника с крыльца, китайцы выломали дверь, ворвались в здание конторы, выбили стекла и принялись рвать и швырять из пустых окон написанные на чужом языке документы. И – бог мой! – как же они били этого переводчика!

Только спустя десять минут прибыли загодя вызванные Семеновым стрелки. Быстро и решительно разбив толпу бунтарей на части, они арестовали что-то около двухсот человек, однако до суда дело так и не дошло. Во-первых, оказалось, что толмач неверно перевел сказанное начальником дистанции. А во-вторых, выяснилось, что геодезисты немного ошиблись и определили размеры реквизированных земельных участков общины не совсем точно. Это и дало местной администрации повод, чтобы замять все дело.

А вообще со здешней администрацией была просто беда. Даже те крестьяне, что волей-неволей соглашались на отчуждение участков, обещанных денег, как правило, не получали – все переданные Министерством финансов России средства через раз оседали в карманах китайских чиновников. И это возбуждало туземное население против русских еще сильнее, а когда – не приведи бог – дорога проходила по отеческим могилам китайцев, кричать «караул» приходилось в самом прямом смысле.

Так, в районе Телина инженера Серединского уже при въезде в деревню встретили угрожающим барабанным боем и трубными звуками. Все здешние крестьяне – от мала до велика – высыпали навстречу отряду, а староста деревни гневно и недвусмысленно заявил, что никакого строительства без прямого приказа сверху не допустит. И даже спустя четыре дня, когда у Серединского были на руках все необходимые документы, ему понадобилось вмешательство солдат и китайских чиновников.

Так было повсюду. Как ни парадоксально, железная дорога лишала работы и пропитания тысячи семей – и крестьянских, и особенно тех, что специализировались на извозе и содержании постоялых дворов. В Удзюмучине даже ламы по всем своим храмам умоляли небесные силы отклонить путь русских от отеческих земель, и порой казакам Охранной стражи приходилось буквально с боем отгонять местное ополчение от размеченной геодезистами полосы отчуждения.

И вот тогда появлялись первые человеческие жертвы. Где-то стреляли в часовых, а где-то против казаков выступали даже солдаты армии Поднебесной – чаще всего пытаясь освободить арестованных казачьей охраной смутьянов.

И тем не менее Великая Дорога строилась, и поручик все чаще и чаще думал, что здесь без прямого соизволения Господня не обошлось.

Курбана доставили в полицейский участок в том же состоянии, в каком спасли от есаула Добродиева, – с плотно связанными за спиной руками. Сунули в камеру, а уже вечером полицейские приволокли его на первый допрос.

– Слушай меня, монгол, – холодно и даже как-то равнодушно произнес сидящий за столом худой, практически целиком седой китаец – тот самый, что шел вслед отряду несколько месяцев подряд, – сейчас ты расскажешь мне о русских все: где шли, что делали, с кем говорили. Ты меня понял?

– Я не монгол, – так же холодно отозвался Курбан, – а про русских пусть тебе расскажут сами русские. Если сумеешь расспросить…

Кан Ся передернуло. Он знал, что монголу не может быть известно о гибели всего – до последнего человека, включая есаула Добродиева, – русского отряда. Просто потому, что этого толмача увели с места происшествия раньше, намного раньше финала бойни. И тем не менее, судя по этому издевательскому тону, монгол определенно кое-что знал.

– Ты расскажешь все, монгол, – угрожающе произнес Кан Ся. – Или ты отсюда не выйдешь. Выбирай.

Курбан медленно покачал головой из стороны в сторону.

– Ты меня не понял, китаец. Я не буду вставать ни на чью сторону – ни на вашу, ни на их. Разбирайтесь сами, – он усмехнулся, – и пусть ваши боги вам помогут.

Кан Ся встал из-за стола, подошел, внимательно заглянул шаману в глаза и вызвал охрану.

С этого дня Курбана приводили на допрос один раз в неделю. Допрашивал, а точнее, выполнял ритуал допроса сам начальник полиции. Он раскладывал перед собой листки оставленного Кан Ся вопросника и – пункт за пунктом – произносил все, что хотел знать давно уже уехавший имперский агент. И каждый раз Курбан молча выслушивал все, о чем его спрашивали, ни словом, ни даже вздохом не показывая, что ему хоть что-нибудь известно. И тогда его снова отправляли в камеру – на семь долгих дней.