Но Ева надеялась, не разумом даже, не в мыслях, а где-то в сердце, или, если угодно, в глубине души. Позже мы встречались с Евой также случайно в «Птюче» и в «Пропаганде», пару раз в «Джаз-кафе». У нас никогда ничего не было. Только, может быть, искорки, маленькие разряды, изредка проскакивающие между нами. Дальше разрядов дело не шло. И не то чтобы не хотелось, а просто обоюдно не было такой цели, устремления оказаться в одной постели. Общение, невинные поцелуи, пара дорожек на грязной крышке клубного унитаза: «Привет, как дела, поедешь в…?»

Потом Ева исчезла. Ее родители уже давно эмигрировали в землю обетованную. Девушка слилась из России к вечному лету, Стене плача и прочим мифологическим святыням. Она не звонила, не писала писем. Надо знать Еву, чтобы понимать: такие люди пользуют общение, только если оно, это общение, хоть чем-то, да обусловлено. Тусовкой, например. Интересами. Их (кроме шмоток из последних коллекций не последних модельеров и стремления жить лучше, чем это в данный момент по силам) не было. Да и нет. Разве болезненная присадка на постоянный club-diving может считаться общностью? Хотя, возможно, возможно. В конце концов, пациенты больничек всегда найдут, что обсудить. Врачей, саму медицину, собственные болячки, в конце концов.

Ева вернулась через пару лет. Я встретил ее в «Цепеллине», среди пестрой толпы моделей, барыг и олигархов. Бог ты мой, а девушка изменилась! Она всегда была хорошенькой, ангелочком, я уже говорил. За те два года, что я не видел ее, Ева приобрела светский лоск, налет особой, центровой пафосности. К тому же (вот удивительно!), при ближайшем рассмотрении оказывалась тем же маленьким ангелом.

Очень скоро, через день, или два, или три, мы проснулись в одной постели. Ева и в сексе была похожа на неземное создание: кроткая и нежная. И сосала отлично! Мы стали часто встречаться, бывать вместе на этих ужасных московских вечеринках, открытиях-закрытиях, премьерах, просто ходили в кино. Тусовка стала нас отождествлять друг с другом. Так мы стали парой. Или нам тогда только так показалось?

Как бы то ни было, мы были вместе. Сходили вместе как-то и на показ к Андрею Перову. Он проводился в Смоленском пассаже, под самым куполом. Толпа околомодного отребья нагоняла скуку. Мелькнул сам Перов, позвал позже в «Герцен», выпить в тесном кругу, отметить. Мне не хотелось, но ради Евы я согласился. Все ж-таки светский выход, не ебаться!

Подошла Баркенштейн, посмотрела зло:

– Как дела?

– В порядке, поедешь к Андрюхе в «Герцен»?

– Не знаю, стоит ли, – она бросила взгляд, искрящийся ненавистью, в сторону стоящей рядом с бокалом шампанского Евы.

– Ну почему же нет, посидим, поболтаем…

– Было бы с кем, – на этой фразе Барк скорчила гримаску, олицетворяющую улыбку, и отвалила.

– Чего она психует? – спросила Ева.

– ХЗ, – коротко ответил я.

– Думаю, ты знаешь, – Ева помолчала. – Ревнует она тебя, наверное.

– Зачем? – я улыбнулся каким-то протискивающимся мимо знакомым. – Все давно уже ясно в наших с ней отношениях.

– Любит она тебя, тут не до размышлений, зачем да почему, – Ева допила шампанское и завертела головой в поисках официанта с подносом.

– Не нахерачься раньше времени, смотри, – сказал я тепло. В голове шевельнулись противные мысли о коксе. Так, мимолетные видения, кусочек рекламного ролика «Cocaine from Bogota». «На хуй, на хуй, – подумал я, – почти неделю не прикасался и дальше смогу, надо же мозг разгрузить».

В японском ресторане клуба «Герцен» в четверг не было никого, кроме нашей компании. Андрей Перов, в каком-то идиотском френче, наверняка собственного производства, нервно улыбался, курил, ему не понравилось, как прошел показ. Не понравился он и остальным. Тем не менее все поздравляли, произносили тосты, хлопали модельера дружески по плечу.

– Показ – супер, – пока я говорил, я и улыбался так криво и отвратительно, что сразу было видно, насколько мне не по кайфу. – Особенно эти оранжевые платья!

К слову сказать, оранжевые платья – самая слабая часть коллекции. Перов, по-моему, даже вздрогнул.

– Да-да, – наперебой загалдели все, – оранжевые – обалденные!

– А по-моему, полный отстой, – шепнула мне на ухо Ева.

– Мне оранжевые как-то не очень, – громко и четко прочеканила вдруг хранившая гордое молчание Баркенштейн, – слишком просто, что ли.

Перов промолчал. Ему явно было не по себе.

Уйдя из «Герцена», мы какое-то время шагали по Никольской. Ночное предзимнее небо было усыпано алмазами звезд. Как там у Бродского:

Я прочел стихотворение Еве, она прижалась ко мне, посмотрела прямо в глаза и сказала: