Правда, диктовал он не мне, а нашему штабному писарю Горелику. Пожалуй, это была последняя фраза, продиктованная им в тот вечер. На следующей он заснул.

Горелик же был настолько деликатен, что не обратил на это никакого внимания, не разбудил капитана. Дымя "козьей ножкой", он, как ни в чем не бывало, на стареньком, потрепанном "ундервуде" допечатывал сводку.

Я, забредший сюда, как всегда, в полночь со своего наблюдательного пункта, чтобы подписать сводку, от нечего делать записал эту фразу о глубине нашей оборонительной полосы, свидетельствовавшей о нашем незавидном положении.

Горелик, молодой и толковый боец, умевший все схватывать на лету и бывший в курсе даже самых мелких событий в дивизии, с самого начала войны писал сводки и так набил руку, что вызывал восхищение Карева, образцового штабиста.

В пунктуальности и точности штабной работы превзойти Карева могли разве только полковник Борисов или майор Бельский.

С пяти утра и до полночи Карев не отрывался от штабных бумаг. От продолжительного сидения над ними в этом сыром и душном помещении, от недостатка свежего воздуха лицо Карева казалось переутомленным, бледным, а глаза от \ хронического недосыпания всегда были красными, с припухшими воспаленными веками.

Он давно стремился расстаться с этим блиндажом, возглавить роту, даже взвод, уйти на самую опасную передовую, но мы не отпускали его, зная, что его призвание - штабная работа.

Рядом с Гореликом, вместе с майором Бакаем чертил какие-то схемы бывший архангельский художник Г. И. Заборцев.

Остальные работники штаба, намаявшись за день, отдыхали, расположившись кто как сумел. Их не тревожила пушечная канонада, ружейно-пулеметная стрельба над головой: по соседству с нами огневые позиции пулеметов, наземных и зенитных батарей и полковых минометов. Когда противник вел по ним огонь, то часть снарядов и мин рвалась на крыше нашего штабного блиндажа.

К этому шуму мы так привыкли, что, казалось бы, прекратись он, так все, кто спит, проснулись бы от непривычной тишины. Я помню, как когда-то давно, в "ином мире", мы в казарме просыпались от того, что на стене у дневального переставали тикать ходики.

И вдруг меня озадачило: в акустической гамме обычных для блиндажа звуков какого-то звука явно не хватало. Притом очень знакомого, близкого. Какого же? Начинаю гадать, благо Горелик не достучал до конца сводку: стрельба наверху - в порядке вещей; постукивает буквами-молоточками "ундервуд" - обычное дело; соблазнительно посапывают во сне офицеры штаба нормально. Так что же? Ах, вот что: не журчит по-мирному под полом говорливый ручеек.

Этот штабной блиндаж в Сталинграде - уже третий. Из первого мы ушли потому, что при огневых налетах или бомбежках осколки залетали в его тамбур, а иногда и в само помещение. Второй, штольню, оставили мы из-за недостатка кислорода и избытка в воздухе влаги. В нем гасли лампы и свечи, становились волглой бумага и одежда. Под третий же, последний, блиндаж саперы приспособили просторную водоотводную трубу из бетона, по дну которой сбегал откуда-то из городских оврагов веселый ручеек. Над ним соорудили дощатый настил, устроили тамбур с дверями, другой конец трубы забили досками и завалили камнями.

Все привыкли к этому говорливому ручейку под полом, и только сейчас я заметил, что он замолчал.

Я хотел было сказать об этом, как вдруг Горелик лихо отвел каретку машинки, вытащил последний исписанный лист сводки. В этот момент Карев вздрогнул, проснулся и, как ни в чем не бывало, произнес:

–  Итак, на чем мы остановились? Да, вспомнил... Пиши дальше: "Передний край дивизии проходит..."

–  Товарищ капитан, - деликатно заметил Горелик, - ведь мы это уже написали. И вообще всю сводку закончили. - И он подал Кареву вынутый из машинки лист.

Все мы, кто наблюдал эту сцену, едва удержались от смеха.

Карев внимательно прочитал сводку, что-то исправил в двух-трех местах и удивленно сказал:

–  Вот, черт, действительно кончили.

И только он поднялся, чтобы передать сводку мне на подпись, как вдруг раздался грохот камней и шум водного потока, вырвавшегося откуда-то из-под земли. Вода затопил наш блиндаж, попала нам в сапоги, быстро стала подниматься.

Я выронил свою записную книжку, но успел подхватить уже в воде и сунуть в карман гимнастерки.

Неожиданно погасли лампы, и в густой тьме слышались только всплески воды, бульканье, выкрики. Кто-то догадался засветить электрический фонарик, замелькал огонек зажигалки, и все, толкаясь в темноте, ощупью стали пробираться к выходу, прихватив, кто мог, штабные документы и имущество.

Двери тамбура оказались сорванными водой, и мы кое-как не то вышли, не то выплыли наружу.

А на переднем крае, в двухстах метрах от нас, закипал ночной бой. Вражеская пехота с обычными выкриками: "Рус, сдавайся!", "Родимцев, буль-буль" полезла на оборонительные позиции панихинского полка. Наиболее уязвимым местом полка был участок перед Г-образным домом, снова захваченным противником. Отсюда ближе всего до Волги, центральной переправы, наблюдательного и командного пунктов дивизии.