Шрифт:
‹1957›
НА БЕЗЫМЯННОЙ ВЫСОТЕ
Дымилась роща под горою, И вместе с ней горел закат. Нас оставалось только двое Из восемнадцати ребят. Как много их, друзей хороших, Лежать осталось в темноте, — У незнакомого поселка На безымянной высоте. Светилась, падая, ракета, Как догоревшая звезда. Кто хоть однажды видел это, Тот не забудет никогда. Он не забудет, не забудет Атаки яростные те, — У незнакомого поселка На безымянной высоте. Над нами «мессеры» кружили, И было видно, словно днем. Но только крепче мы дружили Под перекрестным артогнем. И как бы трудно ни бывало, Ты верен был своей мечте, — У незнакомого поселка На безымянной высоте. Мне часто снятся все ребята — Друзья моих военных дней, Землянка наша в три наката, Сосна сгоревшая над ней. Как будто вновь я вместе с ними Стою на огненной черте — У незнакомого поселка На безымянной высоте. ‹1963›
* * *
Есть сила в немощи самой. Лорд Байрон грозен и хромой. Гомер был слеп, но ход времен Ясней, чем зрячий, видел он. Есть даже глухота, — и та Бетховенская глухота. ‹1974›
НА СЕВЕРО-ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ
А память готова взорваться опять, Лишь только ее вы затроньте. Вы знаете, где нам пришлось воевать? На Северо-Западном фронте. Над нами обугленный тлел небосвод То в красном, то в белом накале. Всю сырость псковских и демянских болот С собой мы в подсумках таскали. Здесь леший беседовать с нами привык, Качаясь на елочных лапах. Из нас ни один еще санпропускник Болотный не вытравил запах. Нам в грязь приходилось деревья валить, Тащить из грязи волокуши. Тогда еще бог не успел отделить, Как следует, землю от суши. Мы жили в промозглых сырых погребах, В сырые шинели одеты, Курили сырой филичевский табак И ели сырые галеты. Ни вешки какой, ни столба со звездой Нельзя водрузить на могиле. В траншеях, заполненных ржавой водой, Мы мертвых своих хоронили. Три дня самолета с продуктами нет. Покрепче ремень засупоньте. Мы знаем теперь, где кончается свет, — На Северо-Западном фронте. Сквозь серенький морок и вечный туман Тащились обозные клячи. У «эмок», засевших по самый кардан, Летели к чертям передачи. Автобусы юзом ползли под откос, Обратно вскрабкаться силясь. Имея две пары ведущих колес, Вовсю пробуксовывал «виллис». По этой лежневке прошлепав хоть раз, Трехтонки нуждались в ремонте. Нелегкое дело отыскивать нас На Северо-Западном фронте. Кому приднепровские степи сродни, Кто верен снегам Ленинграда. Но эти замшелые кочки да пни Кому-то отстаивать надо?! Поскольку наш фронт города не берет, Нас всем обделяло начальство. И сводки Советского информбюро О нас сообщали не часто. Протерты у нас на коленях штаны, Слиняли давно гимнастерки. И если бывает фасад у войны, То мы — фронтовые задворки. В фашистской, протянутой к нам пятерне Торчали мы вместо занозы. И если поэзия есть на войне, Мы были страницею прозы. Мы, встав здесь однажды, не двигались вспять, Решив не сдаваться на милость. Наверно, поэтому нас убивать По нескольку раз приходилось… Окопы уходят в траву без следа, До дна высыхают болотца. Быстрей, чем мгновенья, мелькают года, Но это со мной остается. И вижу я вновь, как при сильной грозе, И лес, и высотку напротив, — И снова, и снова теряю друзей На Северо-Западном фронте. ‹1974›
АЛЫКУЛ ОСМОНОВ{43}
(1915–1950)
С киргизского
ТВОЯ ПОЭМА
«Ты» — это все, с кем я всегда — на «ты», Ты — воплощенье чести, прямоты. Тебе храбрец сокровище доверит, В хранителе узнав твои черты. Слова твои правдивы. В час невзгод Ты верен клятве. Ты — святой народ! И с легкою душой на сохраненье Тебе джигит свой клад передает. Нет у меня ни клада, ни коня. Возьми стихи в подарок от меня. Они — твои, как и мои… Поэму Ты сбереги до завтрашнего дня. ‹8 декабря 1945 г. Койсары›
Я — КОРАБЛЬ
Я — торопливый тот корабль, который, бросив дом, Прошел сквозь бурю и волны не зачерпнул бортом, И слишком рано в порт пришел, и — море за спиной. Стою на этом берегу, а молодость — на том. Я — торопливый тот орел, я — беркут быстрый тот, Что слишком рано, на заре, закончил перелет. Осталась молодость навек в затерянном краю Отвесных скал, зеленых гор, обветренных высот. Совсем не думал я о том, что молодость прошла, Простился, словно бы за ней еще одна была, Оставил, бедную, в слезах, ее не приласкал И не погладил в черный час высокого чела. Когда мы были вместе с ней, мы были хороши, От старости не уберечь ни плоти, ни души, Но молодость моя живет, играя, веселясь, Там, посреди орлиных гор, в заоблачной глуши. ‹17 октября 1948 г. Чолпон-Ата›
ПАМЯТНИК
Кургана нет — запомнят ли меня И где мой след? Так вспомнят ли меня?! Я отплыву однажды на закате Моей судьбой назначенного дня. Да, немота могильная темна, Но пусть чуть-чуть расступится она, И высота моя для посвященных Взойдет, и углубится глубина. Пусть ложе — из песка, и слеп туман — Словам достойным выход будет дан. Надгробье расколю одним ударом И рысью понесусь, как буудан. ‹1949›
КАРА СЕЙТЛИЕВ{44}
(1915–1971)
С туркменского
Ф Р А Г И
Вот он, ясный, пронизывающий взгляд, И жемчужные строки за рядом ряд, Твой дестан, Что летит над землей, крылат, И песок, Что твоею ступней примят. Там, где конь твой скакал столько лет назад, След его и доныне камни хранят. Оживляет седые камни мечта. По ущельям петляет моя мечта — До чего же тропинка к тебе крута, А в конце недоступная высота. Взяли юноши горный родник в кольцо. В роднике оживает твое лицо. На земле драгоценнее нет кольца, Чем поэзии жаждущие сердца. Им ты песни готов дарить без конца. И воздвигнут в хранилищах их сердец Для творений Фраги золотой дворец. Как и прежде, журчат родники сейчас, Как и прежде, звучат ручейки у нас, И то громче, то тише звучанье их, И то ниже, то выше журчанье их. Их знакомые звуки ловил не раз, Я в них голос Фраги уловил не раз. Может, моря, а может, реки волна Стих хранят удивительной чистоты. Может, звезды, а может быть, и луна Песни звонкие слушают с высоты. Петь хотели бы многие дотемна И хотели бы так же журчать, как ты, Но для них это только одни мечты. Как тебе не завидовать сотни лет, Если жил на планете такой поэт, Если каждое слово певца людей Словно кровью питает сердца людей? В твоей песне отвага юнца звучит И размеренный пульс мудреца звучит, Это сердце уж сколько веков стучит! Песня вместе с народом слезу прольет И умрет, если выйдет на смерть народ. Но, ожив, Пережить она сможет всех. Только, если веселью придет черед, — Засмеется народ — Будет в песне смех. Вот каков ты, избранник наш и певец, И народ тебе славы плетет венец И короной сплетает цветы, любя, Чтобы этим венком увенчать тебя. Ведь в далекие годы народных бед, Когда стоны и вопли затмили свет, Ты отваги учителем был, поэт, Смело встал на защиту родной земли… Ты и этим нам дорог, Махтумкули. ‹1941›
ЧЕЛОВЕК И ВРЕМЯ
День минувший укорачивает жизнь, Но с утра опять торопимся вперед. Год минувший укорачивает жизнь, Но торопимся увидеть новый год. Мы торопимся всегда вперед и ввысь, Хоть и этим укорачиваем жизнь. Как же нам не торопиться снова вдаль, Где великих дней мерцают маяки, — В океане том и радость и печаль, В нем приливы и надежды и тоски, Наступающего времени печать, И — о смерти забывают старики. Что такое счастье? Это — утром встать И увидеть назревающий восход, В ногу с солнцем зашагать… Любая прядь Под его лучами рдеет и цветет. Счастье — знать, Что завтра сможешь ты опять Встретить солнца назревающий восход. ‹1970›
ЧЕЛОВЕК И ТАЙНЫ
В космос улетают смельчаки — Изучают тайники Вселенной. И геологи бурят пески В поисках той тайны сокровенной, Что Земли окутали слои. А никто не знает достоверно Тайны сердца, Таинства любви. И достигнут звездолеты звезд, — Не такое мы еще осилим. Но не проще всей Вселенной — мозг: Миллионы клеток, Сеть извилин. Сколько в нем еще таится гроз, Сколько в нем еще таится грез И находок — Кто узнает это? Может быть, никто и никогда Не осилит этого труда… Разве что Когда-нибудь — Поэты.