Шрифт:
27 августа
Мне хотелось вспомнить то незаполненное прежнее время, которое жизнь в интернете до отказа наполняет содержанием и непрерывными связями. Я вспомнил, что значило быть свободным в этом мире, свободным от требований, поступающих от пятисот «контактов». Но из всех прелестей того прежнего времени я больше всего ценю и лучше всего помню одну — уединение.
Однако этот вид времяпрепровождения трудно выдержать долго. В 1987 году мне пришлось провести очень одинокие каникулы, и это было тяжело. Но одиночество вызывает боль только потому, что мы не знаем, как себя вести.
28 августа
Друзья, вернувшиеся из поездки на Западное побережье, взахлеб рассказывали о том, какие гамбургеры в сетевом ресторане «Уайт-Споте» и как вкусна кола в пол-литровых бутылках. Они пили это чудо с фруктозой, испытывая почти религиозный экстаз. Я же в это время раздумывал, что я съем в первую очередь (в цифровом смысле), когда снова выйду в интернет. Естественно, я сразу открою свою почту! В своих горячечных фантазиях я представлял себе, как скоро сяду перед ноутбуком с блокнотом наготове и с чашкой дымящегося кофе в руке, как отдамся радости отказа от заурядной обыденности, которой добровольно предавался целый месяц.
29 августа
Оказалось, что воздержание возможно. Возможно, познав всю чарующую силу сверкающего лика современного мира, отрешиться от него на время и отойти в сторону.
Но от чего именно я отказался, мне стало ясно только после того, как я подверг себя воздержанию. Какая часть моей жизни была так тесно связана с сетевыми технологиями, что я не смог вызволить ее из их плена? Моя социальная жизнь замедлила свой бег приблизительно наполовину, но работа остановилась. В течение месяца мне только один раз звонили по делу. Все остальные мои сверстники и издатели, получив уведомление о том, что меня не будет в сети, сочли меня мертвым. Сколько денег я потерял? Сколько шансов упустил?
1 сентября
Игра окончена. Мы на острове. Мне придется подождать еще пару дней, прежде чем совершить святотатство и впиться зубами в свою электронную почту. Правда, теперь, когда срок обета истек, мне, оказывается, совсем нетрудно подождать еще немного.
3 сентября
Я вернулся домой с островов Залива. Вчера вечером мы поссорились с Кенни.
После обеда, украдкой оглядевшись, как человек, замысливший преступление, я включил компьютер и тут же погрузился в почту, где меня ждали 264 сообщения. Конечно, весь вечер я абсолютно не обращал внимания на Кенни. Он несколько раз спросил, чем это я так занят, но в ответ слышал только невразумительное мычание. Я, который не раз выказывал возмущение по поводу отвлечений других людей на SMS и почту, сам впал в компьютерное небытие.
Какое же это сладкое ощущение — рыться в море посланий! Из 264 писем сто представляли собой откровенный мусор, еще на сто можно было ответить одной фразой, что я и сделал с военной четкостью. Просто загляденье, как я расправился с ними! Между тем Кенни, наблюдая мой восторг по поводу возвращения в сеть, раздражался все сильнее. Я оторвался от почтового ящика в одиннадцать вечера, оставив на утро 60 писем, требовавших подробного ответа. Насытившись, я поплелся спать. Только улегшись наконец в постель, я вернулся к действительности, осознал злость Кенни и понял, как безнадежно испортил день возвращения к жизни онлайн.
Коупленд предупреждал, чтобы я не ждал многого от своего отключения от всемирной сети, во всяком случае откровения свыше. Получил ли я его? Скорее всего, нет. Но важен сам отрыв от интернета. Только это — умение поставить что-то под сомнение — освобождает нас от заклятья, убеждает нас, что в первую очередь это именно заклятье.
Возможно, что несмотря на скуку, на эту пытку, продолжавшуюся 31 день (которая была полной противоположностью какого бы то ни было постижения новой истины), я все же кое-чему научился. Я понял, что при всей моей необратимой зависимости от интернета я должен ежедневно выбирать из тысяч предложений только значимую на данный момент информацию. Мне не стоит повторять этот «подвиг» и обрывать всякие связи с сетью на месяц. Если я собираюсь осмысленно жить в этом мире, то это надо делать ежедневно и без перерывов, каждую минуту, каждый час. Как же тяжелы эти условия, подумал я, подставляя себя утром под струи душа. Как же это тяжело, но только так стоит жить.
* * *
Эта идея красной нитью проходит через всю мою книгу. Первым ее внушил мне Торо: мы одиноки не потому, что одни, а потому, что не справились со своим одиночеством. Он ушел в лес, потому что был одинок, он ушел, чтобы разделить общество с самим собой, со своей самостью. Вот он как живой стоит у меня перед глазами: двадцативосьмилетний выпускник Гарварда рубит, пользуясь одолженным у друзей топором, деревья и сучья, строит себе из них хижину (размером четыре на пять метров) и селится в ней. До ближайшего соседа было целых полтора километра. В мягкой почве он вырыл погреб, засадил поле фасолью. Ему не надо было ходить на работу, но он читал, писал и наблюдал жизнь леса. Он отпустил себе два года на то, чтобы «следовать прихотям своего гения». В нейронных сетях Торо тропинка от хижины до пруда Уолден оставила такой же неизгладимый отпечаток, какой в наших головах оставляет интернет. Торо предвосхитил наше понимание пластичности нейронов, когда написал: «Поверхность земли мягка и податлива, она сохраняет наши следы, точно так же мягки тропинки, по которым путешествует наше сознание».
Но какими тропами, по мнению Торо, должны мы следовать? В чем конкретно заключались его идеи о добром одиночестве? Я раскрыл экземпляр «Уолдена»99, снова перечитал эту квинтэссенцию спокойной мудрости. На этот раз меня поразила следующая фраза:
Я ушел в лес, потому что осознанно хотел поставить себя в условия примитивной жизни, в которой играет роль только самое главное, без чего человек не может существовать. Мне хотелось посмотреть, смогу ли я научиться так жить, чтобы, умирая, мне не пришлось признаться себе, что я и не жил вовсе.