Противник предельно точно бомбил аэродром. Одна из бомб попала в казарму, из нее успел выскочить только мой прадедушка. Горючее-то слито, самолеты подняться в воздух не могли. Дать отпор невозможно. Противник недосягаем. Погиб командир и большая часть личного состава. Оставшиеся в живых вынуждены отступать. Дом прадедушки в ста километрах от части, но прежде, чем он вернулся к родным, ему пришлось пройти многие сотни километров.

Петр Прокофьевич отмерил все 4 года войны. Он познал горечь отступления, утрату друзей, боль ранений. Потом пришла радость первых побед и изгнания врага с родной земли. Война для прадедушки закончилась в Берлине, он оставил свою роспись на рейхстаге.

Моему прадедушке повезло. Он остался жив, а два ранения не в счет. Из сорока односельчан живыми с войны вернулись только шестеро. Ведь в Белоруссии погиб каждый четвертый житель. После Победы прадед лечился в польском госпитале и домой возвращался в августе 1945 года. Этот день – день возвращения домой – остался в его памяти навсегда.

Когда Петр Прокофьевич зашел в родную деревню, первым ему навстречу выбежал мальчик и строго спросил:

– Солдат, ты отца моего на войне не встречал? Что-то он задержался там.

– Мальчик, а ты чей будешь? Кто твой отец?

– Да, Ленькой меня зовут. Фамилия моя Купач. А вообще Леонидом Петровичем величают.

Солдат взял мальчика на руки и крепко прижал к себе. Это был его сын, который родился в первый год войны и которого он видел впервые.

– Солдат, какой ты колючий! – возмутился мальчик.

От волнения прадедушка ничего не смог ответить, только еще крепче прижал к груди босоногого мальчишку. По его щекам впервые за все четыре года войны текли слезы, и он твердой походкой с сыном на руках зашагал к родному дому.

В феврале 1952 года прадедушку арестовали. Допрос вел молодой следователь, не нюхавший пороха. Прадедушка понимал, что из тысячи вопросов будет задан один, главный. И на четырнадцатом часе допроса он прозвучал: «Наверно, плохо воевал, отец? Как можно, пройдя всю войну, остаться в живых?…»

Крайнов Илья

Мой дед Николай Иванович Ходырев умер три года назад. У него прихватило сердце, и он пошел в свою комнату, лег на диван. Через несколько минут его не стало. После смерти дедушки хранятся военные награды и мемуары, он оставил их своей дочери, моей маме. Я перечитал мемуары, из них мне больше всего нравится один отрывок. Сегодня рассказ о войне со мной пишет мой дед, двадцатитрехлетний старший лейтенант, командир артиллерийской батареи, состоявшей из четырех 76-миллиметровых пушек.

…Ночь темная, тревожная тишина. Отдав необходимые распоряжения, я в одном из пустующих домов прилег отдохнуть. И, видимо, заснул крепким сном.

Вдруг среди ночи – орудийная стрельба, взрывы снарядов, треск пулеметов. Меня подбросило на моем ложе. Я выскочил из дома, кругом светло, как днем, несколько домов и построек ярко пылают, рвутся снаряды. Совсем рядом (в сорока-пятидесяти метрах) мимо по дороге движутся немецкие танки. Наши танки и две пушки в упор ведут огонь по немцам. Еще не сообразив вполне, что происходит, побежал у пушке. Тут же оказался и старшина Сыров. От проходящих по дороге немецких танков нас отделяло не более пятидесяти метров и горящий сарай. Впереди немецкие танки и самоходки, они хорошо освещаются горящим в стороне домом. Мы вдвоем с Колей Сыровым открыли из пушки огонь по танкам. Он за заряжающего, я за наводчика.

Меня и Сырова охватило ожесточение, мы не переставали стрелять, пока пушка не откатилась от горящего сарая и не прибежали ребята из расчета, которые сменили нас. Потом командир орудия Фатахов рассказывал, что дежурившие у пушки ребята были напуганы внезапным появлением немецких танков, которые открыли огонь по деревне с близкого расстояния.

Вдруг немецкая колонна остановилась, замерла. Мы продолжали расстреливать танки в упор. Немцы стали бросать свою технику и разбегаться в темноте.

Признаться, в пылу боя я на какое-то время потерял управление батареей, а когда бой стал утихать, немного успокоился и прежде подумал: а как ведут себя в этом аду другие расчеты? Целы ли люди? Стал осматриваться кругом: ближние расчеты на местах и продолжают вести огонь. В суматохе боя один наш танк, разворачиваясь возле горящего дома, зацепил «Студебеккер» и, помяв ему переднюю часть, вывел его из строя. Но мне в это время было не до него. Хотя бой и утихал и немецкие танки были брошены, а многие подбиты, но немцы были рядом и опасность существовала.

На другой стороне дороги находилась еще одна наша пушка и танк, надо было выяснить, целы ли они. Разгоряченный боем, не думая об опасности, я перескочил через дорогу, побежал мимо немецких танков к орудию Терентьева. Еще издали я увидел, что пушка цела и там копошатся люди. Лейтенант Куценко доложил, что ими подбито восемь немецких танков. Все они стояли рядом с подбитыми боками. Потерь в расчете не было. Наш танк также был цел и невредим. Я успокоился и решил возвращаться обратно. Вызвался меня сопровождать заряжающий Гридин. Во время боя ему замком защемило палец, и боец оказался там мало полезным. На обратном пути мне пришлось вторично проходить мимо лежащего в кювете вниз лицом немца, перед которым был ручной пулемет. Немец лежал в хорошем дубленом полушубке и меховой шапке. Проходя первый раз мимо этого немца, я подумал, что он убит, и спокойно перешагнул через него. А на обратном пути сопровождающий меня боец, видимо, заинтересовался возможными трофеями и попытался перевернуть немца. Немец оказался живым, а в руке под собой держал браунинг. Видимо, затаился и ждал, пока все утихнет, чтобы в темноте исчезнуть Гридин отскочил от него, как ужаленный, из автомата выстрелил ему в голову, уже мертвого мы перевернули его, расстегнули полушубок и увидели, что это был крупный немецкий офицер – эсэсовец с крестами на груди.