Шаса застыл, узнав его. Он гневно стиснул зубы, вспомнив, как эти кулаки били его, вспомнив удушающую слизь дохлой рыбы так ясно, словно это было вчера.

– Я его знаю, мама, – проворчал он сквозь стиснутые зубы. – Это тот, с кем я дрался на причале в заливе Китов.

Сантэн положила ладонь на руку сына, останавливая его, но не посмотрела на Шасу и не заговорила с ним. Она украдкой бросила взгляд на Блэйна, и то, что она увидела, привело ее в отчаяние.

Блэйн был мрачен, она почувствовала его гнев и боль. За тысячу миль отсюда он сумел быть понимающим и великодушным, но с живым доказательством ее распутства перед глазами он мог думать только о мужчине, который сделал ей этого ублюдка, и о ее молчаливом согласии – нет, о ее радостном участии в этом. Он думал о ее теле, которое должно было принадлежать только ему, о том, что это тело использовал чужак, незнакомец, враг, в битве с которым он рисковал жизнью.

«Боже, зачем я пришла?» – терзалась она, но потом почувствовала, как что-то в ней тает, меняется, и поняла ответ.

«Плоть от плоти моей, – подумала она. – Кровь от крови моей».

Она вспомнила его тяжесть в своем чреве, биение расцветающей в ней жизни, и едва не задохнулась в приливе материнского чувства; гневный крик новорожденного звучал в ушах, оглушая.

«Мой сын! – чуть не крикнула она вслух. – Мой родной сын!»

Великолепный боец на ринге повернул голову в сторону Сантэн и впервые увидел ее. Он уронил руки, поднял подбородок и посмотрел на нее с такой концентрированной яростью, с такой ненавистью в желтых глазах, словно ударил по лицу палицей. Потом Манфред Деларей намеренно повернулся к ней спиной и прошел в свой угол.

Все трое: Блэйн, Шаса и Сантэн – молча, неподвижно сидели в ревущей, поющей, колышущейся толпе. Они не смотрели друг на друга, только Сантэн пошевелилась, поправив платье в блестках, и прикусила нижнюю губу, чтобы не дрожала.

На ринг вышел чемпион. Ян Рашмор был на дюйм ниже Манфреда, но шире в плечах и в груди, с длинными, обезьяньими мускулистыми руками и такой толстой и короткой шеей, что голова, казалось, сидела прямо на плечах. Густые черные волосы курчавились в вырезе его майки, он казался сильным и мощным, как дикий кабан.

Прозвенел гонг, толпа кровожадно заревела, и боксеры сошлись в центре ринга. Сантэн невольно ахнула, услышав гулкие шлепки перчаток о плоть и кости. По сравнению с легкими ударами маленьких легковесов в предыдущих боях этот бой напоминал бой гладиаторов.

Боксеры обменялись страшными ударами. Их кулаки наталкивались на сплошной заслон из перчаток и предплечий, и Сантэн ни за одним не видела преимущества. Бойцы снова начали раскачиваться, уклоняться, обмениваться ударами. Толпа вокруг Сантэн ревела в безумной ярости.

Все кончилось так же неожиданно, как началось, боксеры разошлись по своим углам. Секунданты в белом заботливо суетились вокруг них, обтирая губками, разминая мышцы, обмахивая, делая массаж и что-то шепча.

Манфред сделал глоток из бутылки, которую протянул ему большой бородатый тренер. Сполоснул рот, повернулся и снова посмотрел на Сантэн, выделил ее из толпы своими янтарными глазами и нарочно выплюнул воду в ведро у ног, не отрывая от нее взгляда. Она знала, что он делает это для нее – выплескивает свой гнев. Вздрогнула и едва расслышала слова Блэйна:

– Этот раунд я бы определил как ничью. Деларей ничего не добился, а Рашмор его опасается.

Боксеры снова вскочили, начали кружить, обмениваясь ударами кулаков в перчатках, тяжело выдыхая, как быки, когда получали или наносили удары; тела их сверкали от пота, и на них там, куда пришелся удар, расцветали ярко-красные пятна. Это продолжалось, и Сантэн почувствовала, что от их первобытной свирепости, от звуков, запахов, от вида насилия и боли к горлу подступает тошнота.

– Этот раунд за Рашмором, – спокойно и негромко сказал Блэйн, когда наступил перерыв, и Сантэн просто возненавидела его за это спокойствие. Она чувствовала липкую испарину на лице и с трудом могла подавить тошноту, а Блэйн продолжал: – Деларей должен закончить бой в следующих двух раундах. Если он этого не сделает, Рашмор измочалит его. Он с каждой минутой становится все уверенней.

Ей хотелось вскочить и выбежать из зала, но ноги ее не слушались. Снова прозвенел гонг, и боксеры опять сошлись в ослепительном свете прожекторов; Сантэн попыталась отвести взгляд и не смогла – она смотрела, как заколдованная, и увидела, как это произошло, увидела во всех подробностях и поняла, что никогда этого не забудет.

Она увидела удар, услышала хруст – что-то ломалось: зуб, кость или порвалось сухожилие – и закричала, но ее крик потонул в буре звуков, вырвавшихся из тысячи глоток; Сантэн обеими руками зажала рот, а удары продолжали сыпаться так быстро, что сливались для глаза, так быстро, что их звуки сливались в один звук, с каким взбивают яйца, и плоть под ними превращалась в красное месиво. Она продолжала кричать, потому что видела ужасный убийственный желтый свет в глазах родного сына, видела, как мальчик превращается в страшного зверя, как человек перед ним дрогнул, откачнулся, словно его ноги лишились костей, упал, задергался и, перевернувшись, застыл на спине, ослепшими глазами глядя на яркие огни; из его разбитого носа прямо в рот густой струей текла кровь. Манфред Деларей плясал вокруг, все еще одержимый убийственным гневом, и Сантэн казалось, что он вот-вот откинет голову и завоет, как волк, или бросится на раздавленное существо у своих ног, сорвет окровавленный скальп и, непристойно торжествуя, примется размахивать им.

– Уведи меня, Блэйн, – всхлипнула Сантэн. – Уведи меня отсюда.

Его руки помогли ей встать и увлекли в ночь.

Кровожадный рев у нее за спиной стих. Сантэн жадно вдохнула сладкий ночной воздух высокого вельда, как будто спаслась, едва не утонув.

*

«Лев Калахари выписал себе билет в Берлин» – кричали заголовки газет, и Сантэн вздрогнула от воспоминаний, уронила газету на край кровати и потянулась к телефону.

– Шаса, когда мы сможем улететь домой? – спросила она, услышав его сонный голос, и из ванной гостиничного номера вышел Блэйн с намыленными щеками.