– Ради Бога, Тара, королева Виктория умерла тридцать семь лет назад. На дворе двадцатый век.

– Спасибо за урок истории, Шаса Кортни, но если ты еще раз попытаешься запустить руку мне в панталоны, я сломаю ее в трех разных местах.

– То, что ты там прячешь, не такое уж особенное. Есть много других молодых женщин…

– «Женщин» в данном случае – эвфемизм, но опустим это. Предлагаю тебе в будущем все внимание уделять им и оставить меня в покое.

– Это твое единственное разумное предложение за весь вечер, – в досаде выпалил разозленный Шаса и под гром выхлопа и шум компрессоров, разнесшиеся по всему сосновому лесу и вспугнувшие все прочие парочки, расположившиеся в темноте вокруг псевдоантичного храма – памятника Сесилю Джону Родсу, рванул с места на своем спортивном «ягуаре».

Они на большой скорости спустились по извилистой горной дороге, и Шаса резко затормозил перед двустворчатой красного дерева дверью дома Малкомсов.

– Не беспокойся, дверцу я открою сама, – холодно сказала Тара и так хлопнула ею, что Шаса вздрогнул.

Это произошло два месяца назад, и с тех пор не прошло и дня, чтобы Шаса не думал о ней. Когда он в жару потел в огромной яме шахты Х’ани, или в кабинете в Виндхуке изучал с Эйбом Абрахамсом очередной контракт, или смотрел, как расходящееся веером ирригационное сооружение превращает мутные коричневые воды Оранжевой реки в серебряные полосы, образ Тары незваный возникал в его сознании.

Он пытался прогнать его, летая на своем «тайгер моте» так низко, что колеса машины поднимали пыль с земли Калахари, или погружаясь в точные и сложные фигуры высшего пилотажа: перевороты, горки, бочки, но как только он приземлялся, образ Тары возвращался.

Он охотился на рыжегривых львов в загадочных диких холмах за шахтой Х’ани или с головой уходил в многочисленные дела компании Кортни, изучая их под руководством матери, наблюдая за ее методами и усваивая ее образ мыслей, пока она не стала настолько доверять ему, что передала полный контроль над несколькими дочерними предприятиями.

Он яростно играл в поло, доводя себя и лошадей до крайнего изнурения, и с такой же одержимостью охотился на женщин, молодых и не очень, невзрачных и хорошеньких, замужних и одиноких, более или менее опытных, но когда снова встречал Тару Малкомс, у него появлялось странное ощущение, что все время их разлуки он был жив лишь наполовину.

Ради замужества сестры Тара отказалась от преднамеренно тусклой одежды интеллектуалки левых взглядов; подружка невесты, она была в платье из серого шелка с голубым отливом, но материя, хоть и необычайно красивая, не вполне соответствовала серой стали ее глаз. Она изменила прическу: коротко подстриглась; короткие кудри открывали длинную шею, и это подчеркивало рост Тары и длину и стройность ее ног.

Они несколько мгновений смотрели друг на друга через заполненное людьми пространство под хупой, и Шасе показалось, что под навесом сверкнула молния; в это мгновение он понял, что она тоже скучала по нему и много о нем думала. Но потом Тара вежливо кивнула и все внимание обратила на мужчину рядом с собой.

Шасу когда-то с ним знакомили. Его звали Хьюберт Ленгли, и он входил в команду Тары «Сердца, обливающиеся кровью». Он явился в мешковатом твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, в то время как все остальные гости были в утренних костюмах, и был на дюйм ниже Тары, в очках в стальной оправе и с преждевременно редеющими светлыми волосами. Его бородка цветом напоминала цыплячий пух и была такой же реденькой и мягкой. Ленгли читал в университете социологию.

Тара однажды призналась Шасе:

– Хью коммунист, с партийным билетом. Правда замечательно? – Ее голос был полон благоговения. – Он без остатка принадлежит своему делу, и у него замечательный ум.

– Ну просто бриллиант в грязной, неряшливой оправе, – заметил Шаса – и положил начало очередной размолвке.

Глядя, как Хью кладет свою веснушчатую лапу на безупречную руку Тары повыше локтя, как он касается ее щеки клочковатыми усами и шепчет в ее розовое, похожее на раковину ушко, одаряя ее одним из перлов своего замечательного ума, Шаса понял, что медленно удавить Хью было бы слишком милосердно.

Он подошел, чтобы вмешаться. Тара холодно поздоровалась с ним, прекрасно скрывая, что сердце громко застучало у нее в ушах. Она сама не понимала, до чего соскучилась по Шасе, пока не увидела, как он произносит речь, вежливый и уверенный в себе, забавный и чертовски красивый.

«Тем не менее мы не сядем на старую карусель», – предупредила она себя и выставила все оборонительные заслоны, когда Шаса сел против нее и стал поддразнивать, глядя при этом с таким нескрываемым восхищением, что сопротивляться ему было чрезвычайно трудно. У них было так много общего: друзья и любимые места, забавы и ссоры, а еще он точно знал, как рассмешить ее… Тара понимала, что как только начнет смеяться, все будет кончено, и упорно держалась, но он искусно и с точным расчетом времени обезоруживал ее, преодолевал ее защитные рубежи, сносил их так же быстро, как она их воздвигала, и наконец она сдалась, рассмеялась, не в силах дольше сдерживаться, – и он искусно отсек ее от Хью.

Матильда Джанин, стоя на балконе, взглядом отыскала сестру и бросила букет прямо ей. Тара не попыталась его поймать, но Шаса подхватил его в воздухе и с поклоном преподнес ей, а гости захлопали и стали понимающе переглядываться.

Как только Дэвид и Матильда Джанин уехали, волоча за старым тупоносым «моррисом» Дэвида кучу старой обуви и жестянок, Шаса вывел Тару из-под шатра и увез в своем «ягуаре». Он не допустил ошибки и не повез ее на гору, к памятнику Сесилю Родсу – на поле их последней исторической битвы. Напротив, он отвез ее в Хаут-Бэй[73] и остановил машину на крутом утесе. Солнце в неслышном оранжево-красном взрыве опускалось в зеленые глубины Атлантики. В лихорадке примирения молодые люди обнялись.