День Победы встретил Николай под Кенигсбергом, а удалось демобилизоваться только в 1947 году. Нина работала фельдшером все в той же станице. Николай приехал к ней, и они поженились. До 1951 года по своей бродячей шоферской привычке возил Николай жену по всей стране, но потом, убедившись, что «везде хорошо, где нас нет», вернулись они в станицу и жили с тех пор здесь безвыездно. Николай работал шофером в совхозе, а Нина заняла прежнюю должность фельдшера.

Трудно было узнать прежнюю тоненькую девушку в этой полной, грубоватой женщине, только разве живой блеск глаз напоминал о былой ее красоте.

– Ну, иди уж, а то заждался, – ласково сказала Николаю жена, вынимая из хозяйственной сумки бутылку водки, завернутые в газету пироги и два граненых стаканчика. – Давай-ка на руки солью.

– Хлюпни! – весело согласился Николай, складывая ладони лодочкой.

Потом они сели рядышком в короткой тени разросшегося за оградой тополя.

– Вечная память! – сказал Николай, одним глотком выпивая водку.

– Вечная память! – повторила Нина, пригубив из своего стакана.

– Пей до дна, – сказал Николай, – до дна положено! Так и не знаем мы, Нина, где сыны Патимат. Все собираемся разыскивать…

– Да, – ответила Нина и подумала, как там дома ребята, смотрят ли за вишнями… И тут же ей стало стыдно, что даже в такую минуту думает о доме, о детях…

– Пей до дна! – повторил Николай.

Маленькими быстрыми глотками выпила Нина водку.

Попыталась представить себе Сашу, но так и не смогла, только стало ей вдруг жутко и сладостно, как бывало в молодые годы. Она любила, любила вот этого грузного человека, своего мужа, отца ее детей. Любила старшего сына Сашу, и среднего Андрея, и маленького Мишку. Любила память о нем, о Саше, и память о старой Патимат. Любила воздух, траву, солнце, всю землю, любила все прошлое и все настоящее. Эта всеобъемлющая ее любовь и была тем малопонятным Николаю чувством, которое ставило ее над ним и этим смущало всю жизнь.

Майское солнце жгло плечи, играло слепящими бликами на голубых прутьях оградки.

Одно солнце светило над двумя могилами Патимат. Много людей вспоминало ее сегодня. Большая мирная земля лежала между этими двумя могилами – земля России, Урус-Ратл, за которую отдали свою жизнь старая Патимат и миллионы других людей. Где-то на этой земле жили оставшиеся в живых Крюков, Василе Василака и другие солдаты автороты. И там, где они жили, сегодня их дети клали цветы к ногам каменного солдата – так много их на нашей земле.

В сквере у Большого театра, в праздничной толпе, стоял со старой кремневкой Кирюшка – Кирилл Тимофеевич Деркачев, стоял с самого утра, все еще надеясь встретить своих.

А здесь, за голубой оградкой, на лицевой стороне невысокого бетонного памятника, ослепительно сверкала, оттертая Ниной, медная дощечка с короткой надписью:

«Здесь покоится прах матери 322-й автороты – Патимат, погибшей в бою с немецко-фашистскими захватчиками 3.IX.42 г.»

Цветная дымка – то сиреневая, то зеленоватая, то желтая – легко струилась между склонами Голубых гор, дрожала, зацепляясь, словно полупрозрачная кисея, за нелепо изогнутые черные деревья без единого листика, за кусты розового шиповника на перевале, клубилась вдоль обочины белой известняковой дороги, жалась к замшелым стенам старинной английской богадельни, сохранившейся здесь, в Австралии, еще со времен первых поселенцев – каторжников с далекого Альбиона.

На горном перевале, у кустов шиповника, стояла легковая машина цвета слоновой кости, похоже «Крайслер», и какая-то женщина средних лет говорила кому-то, что кончился бензин.

В каменистом дворике богадельни сидели за ломберным столиком: голый по пояс туземный вождь с длинной и широкой бородой, почти закрывающей ключицы, с лиловыми шрамами ритуального рубцевания на животе и груди; белокурый моряк в тельняшке с высоким столбиком золотых дублонов под рукой на зеленом сукне стола; старый джентльмен во фраке, в белоснежной манишке, с ливрейным лакеем за спиной, складывающим в большой кожаный мешок его очередной выигрыш. Играли в очко.

Голос невидимого из-за кисеи цветного тумана произнес по-русски, что они играют вторые сутки, что вождь проиграл свое племя и теперь за душой у него осталась одна мелочовка, что капитан парохода (значит, моряк был капитаном) проиграл сто тысяч долларов, а теперь пустил в ход последнее – наличное золото.

– Трус в карты не играет! – весело добавил невидимый. Вместе с последними звуками его живого, сильного голоса все покачнулось – и каменистый дворик, и богадельня с голубями, воркующими на черепичной крыше, и Голубые горы, и весь материк – все втянуло со свистом в повитую цветной дымкой разверзшуюся бездну.