Елена Троянская вовсю кокетничала с юным царевичем Троилом. Она порхала, вся поглощенная осознанием собственного совершенства, подхватывала с пола цветок на проволочном стебельке и подносила к лицу, посверкивая глазами поверх бумажных лепестков. Липатова останавливала репетицию и давала указания – Гектору, Кассандре, Троилу, Гекубе.

– В глаза бьет, – Леля приставила ладонь козырьком ко лбу. – А можно как-то притушить свет?

– Это разве бьет, – хмыкнула Рокотская, в то время как свет приглушили. – На больших сценах рампа сильная, а у нас так, фонарики… В Малом я однажды заблудилась на сцене прямо во время спектакля. То-то смеху было.

Липатова дала знак начинать. Действие на подмостках возобновилось. Римма в очередной раз подняла со сцены цветок, понюхала и, вдруг вскрикнув, отбросила в сторону.

– Стоп. Римма, что?

– Кто? Кто это сделал? – актриса отступила к рампе, пальцем тыкая в цветок. – Трифонов, это ты?! Лучше скажи сейчас!

– Чуть что, сразу Трифонов… – проворчал тот, подтягивая спадающие штаны. Актеры озадаченно переглядывались.

– Римма, можешь объяснить?

– Он живой! Это настоящая гвоздика, что, не видите?

– Ох, только не это…

Липатова грузно взобралась на сцену и подняла цветок, покрутила в руках.

– Саша, это ты положил?

Молодой реквизитор, к которому были обращены слова, покачал головой, в его лице отразилось непонимание. Не будучи актером, он не понимал, что живым цветам позволено существовать на сцене лишь в качестве подношений от зрителей. И возле гроба, во время гражданской панихиды по умершему артисту. В качестве реквизита и костюмного аксессуара суеверный театральный народ использует только искусственные цветы, по крайней мере так издавна повелось в театре «На бульваре». Ничему живому нет места на театральных подмостках. Это все игра. Потому-то и Женечка, по основному занятию костюмер, стала большой мастерицей в этой области, умудряясь не только кроить цветы из ткани и сворачивать из бумаги, но даже лепить из полимерной глины и целлюлозной массы, легкие и прочные, вместе с гипсовым виноградом, восковыми яблоками и румяными французскими багетами из крашеного папье-маше. Чего стоили ее роскошные венки и гирлянды для детских сказок! Однако сейчас каким-то необъяснимым образом бумажный цветок превратился в настоящую, невинную на вид белую гвоздику с узловатым сизым стеблем и виньетками узких листьев.

В зале вспыхнул свет, и всем окончательно сделалось неуютно. Беглый допрос ничего не дал. Никто из присутствующих понятия не имел, откуда на сцене оказался живой цветок. Римма впала в прострацию, стоя у края сцены и ломая руки. Она была красива даже с перекошенным лицом, и Нике показалась, что актриса, несмотря на переживания, это отлично сознает. Липатова объявила, что на сегодня хватит.

Когда Римма выскочила из зала, а вслед за ней побрела и большая часть актеров, Даня Трифонов шагнул к Паше и промурлыкал, ничуть не стесняясь замешкавшейся поблизости Ники, которая до последнего мгновения держалась взглядом за ускользающую спину Кирилла.

– Отлично сработано.

– Ты о чем? – нахмурился Кифаренко.

– Это же ты подсуетился? С Риммкиным цветком.

– Э-м… Вообще-то нет.

Даня подмигнул, мол, ладно, как знаешь.

– Что-что-что? – из-под локтя Паши вынырнула любопытная сестра. Он потрепал ее по волосам, тоненьким и мягким, напоминающим одуванчиковый пух:

– Ничего, пошли.

Даня высказал предположение, которое незадолго до того возникло и у Ники. Если скинуть со счетов вероятность паранормальной природы событий, происходящих в стенах театра, то вообще-то недавно Римма обидела Милу Кифаренко. А Паша всегда вступался за сестренку, так что ему ничего не стоило зло подшутить над обидчицей. И уж, конечно, вряд ли он признался бы в этом Трифонову. Но в отличие от Дани Ника предпочитала держать домыслы при себе и не задавать лишних вопросов.

Сегодня она задержалась. Реквизитор Саша, убегая на вторую работу, попросил ее еще пару часов приглядывать за какой-то замысловатой клееной конструкцией из реек, сохнущей в углу, – и перевернуть перед уходом. Она видела, как удаляется Римма под руку с Кириллом, бледная, шмыгающая носом. Рокотская поделилась с ней эфирным маслом мелиссы, и красавица то и дело запрокидывала голову и нюхала натертые им запястья. Сбитый перестук ее пульса распространял аромат особенно интенсивно.

– Она хочет, чтобы я умерла. Почему, ну почему она выбрала именно меня? – Жалобный голос Риммы взмывал под своды фойе, словно она обращалась не к присутствующим, а к призрачной пионерке Нине, умоляя отступиться.

Рядом вполголоса переговаривались другие актеры, старательно не ввязываясь в дискуссию с Корсаковой.

– Я близка к краю. Я чувствую, что близка. Зачем мне жить, если даже духи хотят моей смерти. Так будет проще… всем. Я умру, и все закончится. Может, я даже спасу вас всех, спасу театр?

Экзальтация Риммы явно нервировала остальных, и Ника подумала, что Корсакова не позволила бы себе такой сцены, не уйди Липатова в зрительный зал. Только вот она не учла присутствия Сафиной.

– Нет, не спасешь, – отозвалась Леля равнодушно. – Потому что ты не покончишь с собой. И уж тем более не умрешь от рук мертвой пионерки.

Судя по ошарашенным лицам, никто не ожидал от Сафиной такой черствости, хотя все догадывались, что Римму она не любит и выбирать слова помягче обычно не утруждается, а говорит все как есть. Сама Корсакова от такой бессердечности опешила и растерянно спросила:

– Почему?

Леля пожала плечами:

– У тебя в мае одиннадцать съемочных дней. Сама говорила, такое не упускают.

Даня закашлялся, стремясь скрыть приступ веселья. Стайка юных артистов, державшаяся в стороне, суетливо попрощалась и выскочила на улицу, и даже оконные стекла не смогли заглушить взрыв хохота во дворе. Римма запрокинула голову – слишком высоко, чтобы расценить это как признак оскорбленных чувств, она явно пыталась не позволить слезам вытечь из уголков глаз. Ника не стала опускаться до цинизма и рассуждать, боится ли Римма заплакать при всех или просто стремится сохранить макияж своих прекрасных глаз.