По определению первого исследователя и публикатора «Песни о великой матери», «современный Апокалипсис и грядущее преображение, воскресение России — эти темы пронизывают всю поэму. «Песнь» не просто поэтическая мечта, утопия. Клюев родился, чтобы подать нам пророческую весть о глубинной, сокровенной судьбе Родины. Русь — Китеж. Град видимый падет, чтобы в муках поднялся Град Невидимый, чаемый, заветный <...>

Жанр поэмы— лирический эпос, сказание, в ней Клюев предстает как единственный в русской, да и во всей мировой поэзии мифотворец двадцатого века. Миф, эпос. Не старое или новое — вечное. Это книга народной судьбы...» 53 Только поэмы «Плач о Сергее Есенине», «Деревня» и «Заозерье» из клюевского трагического эпоса были опубликованы при жизни поэта, все же остальное из него, подобно «Песни о великой матери» или «Погорельщине», увидело свет на его родине лишь более чем через полсотни лет.

* * *

В 1928 г. выходит последний сборник стихотворений Клюева «Изба и поле», всецело составленный из ранее напечатанного. Однако в следующие пять лет — период наиболее интенсивного и даже как бы «отчаянного» творчества — им, кроме трагического эпоса «отлетающей» России, создается значительный пласт лирики, объединенный именем Анатолия Яр-Кравченко — героя его последнего лирического романа. Через всю клюевскую поэзию проходит тема поисков и обретения (а также и потери) родственной души, близкого человека в чуждом и враждебном мире. Но это, конечно же, не только лирическая тема, а и лейтмотив биографии поэта, выразившийся в продолжительной переписке с Блоком, в общении с Есениным. Стихи второй книги «Песнослова», сборника «Львиный хлеб», поэмы «Четвертый Рим» погружают в мир драматических коллизий, возникших на почве сложных взаимоотношений с ним, итог которых подводился в поэмах «Плач о Сергее Есенине» и «Песнь о великой матери». С 1928 г. героем почти всех лирических посланий Клюева становится приехавший из-под Киева (дачный поселок Святошино) в Ленинград поступать в Академию художеств Анатолий Кравченко.

Их тесное общение продолжалось более пяти лет, до ареста Клюева. Для него Анатолий стал жизненным эликсиром в самый мрачный период существования на свободе. Это он подчеркивает в своих посвященных ему инскриптах: «Анатолию Яр-Кравченко — его прекрасной юности, в год моей последней любви и последних песен — 1929-й. Николай

53 Шенталинский В. [Предисловие к поэме] // Знамя. 1991. № 11. С. 4.

Клюев» (на их совместной фотографии); «Сладчайшему брату Анатолию Кравченко стихи мои — цветы с луга Пантелеймона во искупление печали душевной — на радость и торжество светлой любви моей...» (на книге «Изба и поле»).

Но что инскрипты,— к Анатолию Яр-Кравченко он обращается со стихотворениями, циклами, в которых тот выступает не только адресатом посвящений, но и героем. Так создается оставшаяся неизданной книга философско-любовной лирики «О чем шумят седые кедры» (1929—1932), а также целый ряд других стихотворений на эту тему.

Каким предстает здесь Анатолий? Сближая героя с собой, поэт подчас даже готов воспринять его как собрата по трагической судьбе, например, в обращенном к нему стихотворении «Вспоминаю тебя и не помню...» (1929, в книгу «О чем шумят седые кедры» не входит):

И теперь, когда головы наши Подарила судьба палачу, Перед страшной кровавою чашей Я сладимую теплю свечу.

Но и наоборот, он же в иные моменты видится ему представителем племени «победителей» — «товарищем, вскормленным звездой / Пятиочитой и пурпурной» («Сегодня звонкие капели...», 1932). Однако не этим дорог Клюеву Анатолий, о чем свидетельствуют откровенные строки: «Мне революция не мать, / Когда б тебя не вспоминать!» («Мне революция не мать...», 1932). Дорог же он ему как раз не историческим (тем более не политическим) оптимизмом, а оптимизмом его человеческих ценностей, природных сил. С образом Анатолия в поэзии Клюева неизменно связывается представление о свежести и обновлении чувств: «Ты был как росный ветерок...» («Зимы не помнят воробьи...», 1932); Пью весеннее имя, / Словно борозды ливень...» («Приласкать бы собаку...», 1932).

Однако только этим жизнеутверждающим началом образ Анатолия в поэзии Клюева не исчерпывается. С ним сопряжен также и момент драматический. Как бы ни был поэт упоен счастьем такой взаимности, тревога за ее дальнейшую судьбу, сомненье в ее прочности дают о себе знать: «Не потому ли над бумагой / Звенит издевкой карандаш, / Что бледность юности не пара...» («По жизни радуйтесь со мной...», 1932 или 1933), «Мое дитя, в дупле рысенок, /Я лысый пень, а ты — ребенок...» («По восемнадцатой весне...», 1932), «Как страшно черные грехи / Нести к порогу дружбы юной!» («У пихты волосата лапа...», 1932). Сомнения, как и следовало ожидать, оправдываются, и поначалу однозначный образ Анатолия дополняется новой характеристикой, более сложным комплексом эпитетов: «Есть жернов смерти тяжелей — / Твое предательство,— злодей, / Лукавый раб, жених, владыка!» («Не верю, что читать без слез...», 1933). Неслучайно в своем герое поэт подмечает одновременно «лед и яхонт любимых зрачков...» («Вспоминаю тебя и не помню...»).

Таков круг восприятий Клюевым Анатолия Яр-Кравченко. Но не менее существенно учесть и отношения с другой стороны. Признательность младшего к старшему за то, что он ввел его в мир художественной элиты, стоит здесь, несомненно, на первом месте. «Меня знакомит с художниками, скульпторами, артистами. И говорит: "Уж меня слушайся, я Сереженьке так же говорил..."»,— сообщает он о Клюеве родителям в письме 14 декабря 1928 г. Здесь же добавляет: «Устроился к профессору Савинскому, учителю Савинова. Это еще лучше и популярнее. Мне помогал Клюев через художников и скульптора Дитриха. В эту студию насилу попал, берут только самые сливки».

Клюев становится для Анатолия высочайшим духовным авторитетом. Это проскальзывает и в его письмах к родителям: «Художник идет таинственными путями, говорит Клюев, и он прав» (12 февраля 1930 г.). В письме же к самому Клюеву он обращается с просьбой о духовной поддержке: «Успокой мое сердце. Наполни его радостью. Это в твоей власти»54 (22 августа 1929 г.).

Разлуке друзей по причине ареста и ссылки старшего чуть ранее предшествует их некоторый отход друг от друга, носящий

54 См.: Михайлов А. Лед и яхонт любимых зрачков // Север. 1993. № 10. С. 134,135.