— Зачем вам понадобилось платье? — осведомился он, не переставая улыбаться.

— Как зачем? Я же… я совершенно голая! О… пожалуйста, отдайте мне его! Прошу вас!

Она бросалась вправо и влево, пытаясь схватить платье, но он все время ловко убирал его. Потом поднял его перед собой и, как только ей удалось ухватиться за самый край платья, снова вырвал его у нее из пальцев, а потом разорвал пополам. И, снова хохоча, швырнул обрывки Джасинте. Потом начал ходить по комнате, засунув руки в карманы, словно решил проинспектировать все, что находилось в ее покоях. Джасинта оцепенело стояла, держа то, что осталось от одежды, содрогаясь от беспомощности и унижения и прикусив губу от душевной боли. Ее замешательство достигло предела еще и потому, что он-то был полностью одет.

Он продолжал какой-то вкрадчивой походкой двигаться повсюду, разглядывая вещи. Выражение его лица было веселым и в то же время критическим, словно удалось обнаружить, что какая-то вещь лежит не на своем месте, и это может привести его в ярость. Он взял одну из подушечек для булавок, несколько секунд пристально разглядывал ее, потом бросил на пол, оглядел некоторые из ее флакончиков, шкатулки с кружевными платочками и драгоценностями. Он выдвигал ящики комода, заглядывал в них и задвигал обратно носком сверкающего кожаного ботинка. Наконец повернулся к ней и небрежным тоном спросил:

— И это все, что вас удовлетворяет?

— О да, — ответила Джасинта, по-прежнему держа перед собой разорванное платье и чувствуя себя абсолютной дурой. Ведь вокруг находилось столько красивых нарядов, в которых она, несомненно, понравилась бы ему, а она почему-то стояла, остолбенев, на одном месте и держала в руках два куска разорванного муслина.

Очевидно, он нашел это нелепым, поскольку быстро пересек комнату, вырвал обрывки платья из ее рук, швырнул их на пол, куда они упали бесформенной кучкой, и произнес:

— Перестаньте молоть чепуху! У вас прекрасное тело, и вы знаете это. Вы умерли, чтобы вынудить меня смотреть на вас, так уж будьте любезны перестать притворяться и жеманничать. Вот это я больше всего презираю и ненавижу в викторианцах!

Он, безусловно, был прав. Ей хотелось, чтобы он смотрел на нее. И все-таки она ощущала себя донельзя нелепо и беспомощно.

— Но я не желаю терять свое достоинство! — громко запротестовала она, стараясь прикрыть наготу руками. — Я… я… мне неловко!

Его взгляд стремительно ощупывал ее с головы до ног.

— Знаете, вы такая белая и сочная, как мякоть только что сорванного яблока.

— О-о-о… — выдохнула Джасинта, ощутив внезапную слабость. — Неужели вы так считаете? — И ее руки бессильно упали вниз.

Потом она вспомнила случившееся этим днем. Совершенно невероятно, чтобы можно было забыть такое… Может, не запомнилось лишь его появление — в обычной для него неожиданной манере, когда он застал ее врасплох. И сейчас ее чувства вновь возвратились к ней. Она полностью овладела собой и будет относиться к нему, как он того заслуживает: с беспредельной надменностью и высокомерием, так пугающими всех мужчин, на которых когда-либо распространялись могущественные лучи ее обаяния. Она погасит его самоуверенность, сделает совершенно бесполезной его деспотическую наглость и заставит его ощущать себя таким, каков он и есть на самом деле, а именно мужчиной, не заслуживающим внимания и даже презрения любой достаточно разборчивой светской дамы. А до этого, пронзив его своим пренебрежением, она изящно приподняла брови и посмотрела прямо на него… и почувствовала, что начинает таять внутри, словно восковая кукла.

Ибо он стоял совершенно спокойный, молчаливый и безразличный, не стыдясь и одновременно не гордясь собой и мучая ее своею мужественной и могущественной красотой. Все ее воспоминания и гордые мысли внезапно словно стерлись в голове, причем с такой всесокрушающей силой, что, казалось, эта сила может полностью уничтожить ее саму.

— Благодарю вас за комплимент, — покорно произнесла она.

— Но это истинная правда, — ровно ответил он, и ей показалось, что все, связанное с ней, просто-напросто забавляет его.

А он преспокойно продолжал смотреть на нее.

И чем дольше он смотрел, тем меньшее смущение она чувствовала. Раз уж ей все равно не позволят быть робкой, застенчивой и скромной, то, в конце концов, нет никакого смысла притворяться, что она такова. Постепенно Джасинта начинала наслаждаться тем, что стоит прямо перед ним совершенно обнаженная. В конечном счете все ведь было именно так, как ей хотелось…

Ей почему-то даже показалось, что именно в этот миг сбывается желание, которое вынашивалось так долго, хотя, безусловно, никогда в жизни сама не допустила бы такого. Стоять обнаженной, и чтобы на нее при этом пристально смотрел мужчина… Да, это было нечто, чего ей еще ни разу не пришлось испытать. Она считала, что не должна вызывать излишнего интереса к своему обнаженному телу ни у мужа, ни у Дугласа, хотя Дуглас как любовник имел право проявлять к нему более настойчивый и искренний интерес, нежели ее супруг. Оба считали ее преувеличенно застенчивой. А поскольку скромное поведение и ожидалось от нее, оба пришли бы в крайнее замешательство, если бы она повела себя как-то иначе.

Сейчас же… сейчас она думала о том, какое это наслаждение — в конце концов раскрыть в полной мере свою восхитительную красоту! Ей показалось, что именно его восхищение и искренний интерес к ней впервые сделали ее воистину красивой. Неужели это означает, что, хотя она и раньше была красавицей, ее красотой можно было наслаждаться только скрытно и ее прелести оставались наполовину незамеченными? Однако велика ли радость узнать, что он не обнаружил в тебе никакого изъяна, но твоя красота может радовать только его взор?