Шрифт:
— Слышал я, что её величество отдала мои сочинения вашему сиятельству. Будут ли они напечатаны?
Но вельможа сделал ему рожу и упрыгнул от него, как блоха, бормоча что-то, чего не можно было уразуметь.
На лестнице Зимнего дворца Яков Иванович Булгаков, посланник при Оттоманской Порте, остановил поэта:
— Что ты, братец, за якобинские стихи пишешь?
— Какие?
— Ты переложил 81-й псалом, который не может быть двору приятен.
— Царь Давид не был якобинцем! — шепетливо возразил Державин. — А следовательно, и песни его не могут быть никому противными...
— Э, братец! — отвечал дипломат с улыбкой. — По нынешним обстоятельствам такие стихи писать дурно!
Ввечеру к Державину заглянул Дмитриев и с таинственным видом сказал, что имеет до него некое дело. Поэт сидел в покоях у своих племянниц — двух дочерей Львова, которые жили на его попечении; они отвечали урок француженке Леблер.
— Да что такое? — встревожился Державин.
— Ваше переложение 81-го псалма...
Уразумев, о чём идёт речь, Леблер быстро заговорила по-французски, тряся шиньоном:
— Во время революции сей псалом был якобинцами переиначен и пет на улицах Парижа для подкрепления народного возмущения против Людовика XVI...
Дмитриев примигнул Державину и вышел за ним.
— Гаврила Романович! — запинаясь, сказал он. — Вещь сурьёзная, коли велено вас секретно через Шешковского спросить, для чего и с каким намерением пишете вы такие стихи...
— Стихи, карающие неправого! — дал наконец выход сержению Державин. — Стихи, защищающие справедливость на нашей грешной земле!
Оду «Властителям и судиям» он переделывал несколько раз, добиваясь большей выразительности, гордился ею:
Восстал всевышний бог, да судит Земных богов во сонме их; Доколе, рек, доколь вам будет Щадить неправедных и злых? Ваш долг есть: сохранять законы, На лица сильных не взирать, Без помощи, без обороны Сирот и вдов не оставлять. Ваш долг спасать от бед невинных, Несчастливым подать покров; От сильных защищать бессильных, Исторгнуть бедных из оков. Не внемлют! — видят и не знают! Покрыты мздою очёса: Злодейства землю потрясают, Неправда зыблет небеса...Лицо у Дмитриева, в щербинах, было бледно. Он только теперь ощутил, сколь грозно звучат знакомые ему строки. Но Державин, всё более распаляясь, не хотел замечать его страхов:
Цари! — Я мнил, вы боги властны, Никто над вами не судья; Но вы, как я, подобно страстны, И так же смертны, как и я. И вы подобно так падёте, Как с древ увядший лист падёт! И вы подобно так умрёте, Как ваш последний раб умрёт! Воскресни, боже! Боже правых! И их молению внемли: Приди, суди, карай лукавых, И будь един царём земли!— Воистину стихи сии можно толковать и так а этак, — понуро пробормотал Дмитриев.
Державин, не отвечая ему, сел за бюро и задумался. Опять подыск вельмож! опять наветы! Псалом сей он переложил в 1780-м году, тогда стихотворение это запретили и напечатали только через шесть лет.
Сколько же у поэта недоброжелателей среди первейших лиц империи! Завадовский, Тутолмин, Гудович, Грибовский, — да рази всех перечтёшь! Неприятно, чать, видеть им в оде «Вельможа» и прочих стихотворениях развратные их лицеизображения. Вот и мстят, шиши-шпионы, наушничают! Душа у них, верно, сажа сажею...
— Всё это вздор, яролаш! — наконец спокойно отозвался он. — Чего дрожать, оправдываться! Только наступлением, а не ретирадой мы сии козни опровергнем!
Он завострил конец пера и вывел на листе бумаги:
АНЕКДОТ
«Спросили некоего стихотворца, как он смеет и с каким намерением пишет он в стихах своих толь разительные истины, которые вельможам и двору не могут быть приятны. Он ответствовал: Александр Великий, будучи болен, получил известие, что придворный доктор отравить его намерен. В то же время вступил к нему и медик, принёсший кубок, наполненный крепкого зелия. Придворные от ужаса побледнели. Но великодушный монарх, презря низкие чувствования ласкателей, бросил проницательный взор на очи врача и, увидев в них непорочность души его, без робости выпил питие, ему принесённое, и получил здравие...»
...«Так и мои стихи, примолвил пиит, ежели кому кажутся крепкими, как полынковое вино, то они однако так же здравы и спасительны...»
Статс-секретарь императрицы Грибовский поднял глаза от бумаги на Екатерину II, желая угадать впечатление, произведённое чтением на старую царицу. Она с живым вниманием слушала «Анекдот», который Державин, запечатав в трёх пакетах, послал ближним к ней особам — Зубову, Безбородко и Трощинскому. Грибовский одним из первых указал государыне на опасные своим вольнодумством мысли, высказанные в переложении 81-го псалма. И вот теперь ему приходилось читать Екатерине II оправдательную записку Державина. Без выражения, бесцветным голосом он продолжал: