Шрифт:
В звучных стихах запечатлевается бессмертный подвиг — как пример для подражания будущим поколениям, как символ непобедимости русского солдата. Какое обилие красок! Какая сила изобразительности!
Ведёт в пути непроходимом
По тёмным дебрям, по тропам, Под заревом, от молньи зримом, И по бегущим облакам; День — нощь ему среди туманов, Нощь — день от громовых пожаров; Несётся в бездну по вервям, По камням лезет вверх из бездны; Мосты ему — дубы зажжены; Плывёт по скачущим волнам.Поражает смелость уподоблений и поэтических преувеличений, служащих одной, главной цели — возвеличиванию Суворова и русских богатырей:
Таков и Росс: средь горных споров На Галла стал ногой Суворов, И горы треснули под ним.В русской поэзии немало стихов посвящено Швейцарскому походу Суворова. Но первым это сделал Державин.
Возьми кто летопись вселенной, Геройские дела читай; Ценя их истиной священной, С Суворовым соображай. Ты зришь: тех слабость, сих пороки Поколебали дух высокий; Но он из младости спешил Ко доблести простерть лишь длани; Куда ни послан был на брани, Пришёл, увидел, победил.4
Вал суворовской славы, прокатившийся по Европе, обогнавший влачившегося в дормезе, на ненавистных ему перинах хворого генералиссимуса, бушевал уже в Питербурхе. Нетерпеливый и порывистый Павел I не находил себе места, по нескольку раз на день спрашивая, когда же наконец приедет Суворов.
Всесильный генерал-губернатор Питербурха, начальник почт и полиции, член Иностранной комиссии граф фон дер Палён на утренних докладах не упускал случая дать мыслям императора иное направление. А после развода и отдачи пароля начальник военно-походной канцелярии граф Ливен докладывал Павлу поступавшие донесения инспекторов, которые обращали внимание на то, что шаг в полках, возвращающихся на постоянные квартиры из-за границы, не соответствует предписанному, что алебарды и офицерские эспантоны порублены и сожжены в Швейцарии, что у многих солдат обрезаны косы, что в боевых столкновениях применялся рассыпной строй, не указанный в уставе, что немало и других нарушений формы, к примеру, штиблеты заменены сапогами. Перед выходом к обеду и ужину, во время одевания, гардеробмейстер, простодушный Кутайсов, передавал императору неблагоприятные для Суворова соображения, нашёптанные Ливеном, Палёном, голштинцами Штейнваром, Каннибахом, Линдерером...
В один из своих докладов в середине марта 1800 года Палён вдруг замялся.
— Мне кажется, сударь, вы чем-то озабочены? — удивился Павел.
Последовал тщательно подготовленный ответ.
— Страшусь, ваше величество! Сумею ли справиться и оправдать доверие монарха в дни приезда и пребывания Суворова в столице!..
— А почему нет, сударь?
— Да слишком высока особа и велики указанные почести!
— Что именно, сударь?
— Так вы сами, ваше величество, будете встречать Суворова?
— А как же!
— И ему будет при вас гвардия отдавать честь?
— Конечно, сударь! Так мною приказано!
— И он поедет при колокольном звоне в Зимний дворец?
— Так.
— И там на молебне ему будет возглашено многолетие, за обедом будут пить его здоровье?
— Конечно, ведь он российских войск победоносец, князь Италийский...
— А за обедом будет викториальная пальба?
— Несомненно, сударь.
— А вечером во всём городе будет иллюминация и на Неве фейерверк?
— Верно.
— Ну, это слишком опасно, ваше величество... — Палён замолчал.
— Почему? — повысил голос Павел. Он подбежал к долговязому генерал-губернатору и, дёргая его за отворот мундира, стал сыпать словами: — Почему же? Отвечай! Немедля!
— Да как же! Будет жить в Зимнем дворце со всеми почестями, приличествующими высочайшим особам, войска и караулы будут отдавать ему честь в присутствии вашего величества, он станет принимать во дворце генералов и вельмож и ходатайствовать за них у вашего величества...
— Ну и что же? — Павел нетерпеливо притопывал ногой.
— А то, ваше величество, что он, ежели захочет, поведёт полки, куда прикажет. На ученье, на манёвры, — Палён наклонился к императору и добавил шёпотом: — Или ещё куда...
Павел задумался.
— Верно, сударь! — сказал он картаво.
Первая брешь в доброжелательном отношении императора к Суворову была пробита. Оставшись один, Павел вспомнил в туманном зеркале детства давний эпизод.
Набегавшись и нашалившись, он, резвый десятилетний мальчик, смирно сидел за обеденными столами. Кроме воспитателя наследника — Никиты Ивановича Панина и бывшего при его особе поручика Порошина, на обед явились известные братья Чернышовы — президент Военной коллегии Захар Григорьевич и президент Адмиралтейс-коллегии Иван Григорьевич. По случаю гостей Павел был наряжен в богатый мундирчик генерал-адмирала флота российского; звание сие он носил с восьми лет. Потрогав тройной ряд золотого шитья по всем швам и рукавам, Павел сказал: «Ну, ежели кто будет генералиссимус, так где же ему вышивать ещё мундир свой — швов не осталось!» Граф Захар Григорьевич отвечал на это: «Генералиссимуса быть не должно, потому что государь отдаёт своё войско в руки другого. А армия — это такая узда, которую всегда в своём кулаке держать надобно!» Сам он тогда только и мог ответить: «А! А!»