Унтер-офицер Шмилинский, затягивая ремень, сказал:

— При всем том думается, что писарь Бертин — порядочный человек. В деле с Гришей он показал, что может быть полезным.

— Конечно, — ответил Гройлих, роясь у себя в кармане. — Он действительно полезный парень. Или будет таковым, если новые родичи с жениной стороны, живущие, кажется, в Потсдаме, не перекроят его на свой лад.

— Нет, — сказал ефрейтор Захт, — не перекроят. Он передавал со мной маленькую посылочку жене — сыр, масло, с полкилограмма всего вместе. Посылочку я привез ей домой, хотя для этого надо было черт знает сколько катить в трамвае. Как будто славная девушка, такая же тощая, как наши жены, хотя она и живет в Далеме, снимает домик садовника в саду какой-то виллы. Со своей семьей она из-за мужа-то и порвала. Как же она обрадовалась корму, что я ей привез, предложила мне чашку чаю с сахаром и две дорогие сигареты. Сама она не курит, сказала она. А мне они доставили большое удовольствие.

— Отлично! — Гройлих кивнул. — Замечательно! Ты, значит, был в Берлине? А что говорят рабочие насчет еще одной военной зимы? Когда ты уезжал от нас, о последнем повороте революции в России еще ничего не было известно.

— Говорить-то ничего не говорят, — ответил Захт и вытащил перчатки из кармана, — но на рождественские венки, которые продаются всюду, они плюют, а «мир на земле» и «рождественская благая весть» — об этом они и слышать ничего не хотят. Интересуют их брюква, картофельные очистки, морковное повидло и никуда не годный хлеб, этот газовый завод. Надоело все до невозможности. Только в западных кварталах берлинские богачи готовы воевать, сколько влезет, и, уж конечно, на Унтерденлинден.

Лицо Гройлиха приняло напряженное выражение.

— А насчет забастовки ничего не слышно? Не пора ли забастовать рабочим, изготовляющим снаряды, и женщинам, которые наполняют баллоны желтым и зеленым крестом? Ведь русские именно таким путем свалили своего царя и свою военщину!

Захт отрицательно покачал головой и надел фуражку.

— Нет, друг, вначале об этом ничего не было слышно. Сперва, говорили рабочие, надо англичан и французов поставить на колени; подводные лодки сумеют их усмирить. Повторяли в общем то, что вколачивают им в головы газеты «Форвертс», «Моргенпост» и «Фольксцейтунг». А те говорят, что забастовка на военных заводах — предательство. И как же тогда будет со спокойствием и безопасностью внутри страны? А осадное положение, чрезвычайные законы? Но после пятнадцатого, когда я уже начал прощаться со своими, я почувствовал, что ветер переменился. У себя дома по крайней мере и в задних комнатах наших трактиров пошли другие разговоры. Большой подъем у людей, понимаешь ли, большая надежда, что на востоке войне конец. Сердце, скажу тебе, так и бьется. Глаза у всех блестят, и даже передовицы в газетах совсем другую песню запели.

Он вытащил из нагрудного кармана газету, живописно разукрашенную жирными пятнами — по-видимому, в нее были завернуты взятые на дорогу бутерброды, — расправил ее и протянул Гройлиху. И тот прочитал, что поляки и литовцы, которые не одно столетие страдали от русского царизма, сами определят, под чье покровительство им стать, — под наше или австрийское.

Гройлих покачал головой.

— Правильно, а маленькая разница между старой и новой Россией не в счет. А что, если в России в самом деле удержит власть партия рабочих и крестьян, которая поможет Западным окраинам совершить такой же прыжок вперед? — Он наконец извлек из глубины своих карманов зажигалку. — Дай мне, Петер, если ты богат, несколько капель бензина. А теперь, друзья, желаю вам доброго пути, и не огорчайтесь, если кто проиграет партию в скат, отыграться времени будет еще достаточно. Послушай, Герман, — обратился он к Захту, — газетку свою сохрани, может, послужит нам когда-нибудь как документ. О наши рейхстагские социалисты!

Для Вольдемара Гройлиха, образованного учителя народной школы, звание унтер-офицера было пределом, за который невозможно было переступить в кайзеровской армии. Но Гройлих юмористически относился к окружавшей его обстановке и, говоря о ней, любил прибегать к метафорам. Себя, например, он сравнивал с пауком, сидящим в паутине, а территорию вокруг лиховского штаба — с суетливым растревоженным муравейником. Сравнивая себя с пауком, Гройлих разумел не столько дрянные заменители проводов, тянувшиеся от него во все стороны и соединявшие его с крупными центрами — ведь с наступлением зимы они неизбежно будут уничтожены снежными завалами и буранами, — сколько те каналы, по которым к нему доходили устные сведения из различнейших точек области; а получал он их от кучеров и шоферов, колесивших по всему краю со служебными поручениями.

За эти два года бывший учитель народной школы, состоящий при главной квартире Лихова, приобрел известность среди унтер-офицеров и солдат, прослыл хорошим товарищем, который, правда, не принадлежит ни к одной партии, но лишь потому, что подходящая для него еще не придумана. Он как-то заметил, смеясь, что сидит в подвале виллы Тамшинского потому, что иначе сидел бы за решеткой. Обосновавшись здесь, в подвале, он может получать больше сведений и чаще помогать советом в затруднительных случаях, чем сидя в первом или во втором этаже. При оживленных сношениях между фронтом и тылом совершенно безразлично, откуда протянется разумная и осторожная рука, пытающаяся исправить зло, причиненное такими завоевателями мира, как граф Ревентлов или господин Гельферих; кстати говоря, шоферы или железнодорожники, с которыми он по секрету делился своими мыслями, прекрасно понимали, что «кошку бьют, а невестке поветки дают», и Гройлих имеет в виду не столько редактора «Дейче Тагесцейтунг» или реакционного министра финансов, сколько генерала Шиффенцана и рурского магната Альбина Шиллеса.

Во вторник утром на рабочем столе писаря Бертина зазвонил телефон: не может ли Бертин зайти во время обеденного перерыва к унтер-офицеру Гройлиху?

Внезапно прервались дни досуга, так приятно заполненные повествованием Бертина, и началась служебная суета. Заместитель Лихова генерал фон Тасснер и весь его штаб задвигались в различных направлениях; фон Тасснер отбыл в Литву, а офицерам штаба поручено было прощупать восточный и южный участки фронта. Ибо в Ковно обсуждался со всех сторон вопрос о новом правительстве для колоссального края «Обер-Ост», а штаб верховного главнокомандующего одновременно приказал всем штабам восточной армии лично убедиться в том, какой отклик встретил призыв Петрограда к заключению мира на разных участках фронта. Разведать положение на юге взял на себя адъютант и племянник Лихова, и не только для того, чтобы представить дяде правильный отчет о том, что, быть может, затевается за его спиной, — имея в виду соперничество между Бургдорфом и фон Тасснером, начальником транспорта и главнокомандующим пехотными войсками. В такой армии, как германская кайзеровская, сочетавшей самые противоречивые политические течения, невозможно было оставить без всякого наблюдения кипевшую там борьбу за власть, интриги и происки, вызванные погоней за чинами, окладами и предметом тщеславных мечтаний — орденами. Чего стоила одна уже непрестанная грызня между большинством рейхстага, требовавшим «разумного» мира, который пангерманская партия обзывала «безумным», и теми же пангерманцами, численно более слабыми, но на деле более могущественными защитниками победоносного мира, военными представителями которых были генерал Шиффенцан и генерал-фельдмаршал Гинденбург, опиравшиеся на всю мощь германского капитала. Однако обе группы проявили удивительное единодушие, когда встала необходимость возможно быстрее использовать поражение России и добиться перемирия и мира — стремление, горячо поддерживаемое союзниками Германии, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией, и особенно откровенно — молодым императором Карлом в Вене.

Как ни странно, писарь Бертин не чувствовал в обществе унтер-офицера Гройлиха той принужденности, от которой все еще никак не мог отделаться в присутствии людей с сверкающими пуговицами и погонами. Когда он около половины второго вошел в чисто побеленный подвал, тощий Гройлих писал от руки письмо, навалившись на маленький, придвинутый к окну столик — строитель виллы Тамшинского загнал в землю подвальные помещения всего на какой-нибудь метр глубины. Сосредоточенно писавший Гройлих сделал движение большим пальцем в сторону походной койки, приглашая Бертина сесть, а сам продолжал посасывать свою трубку и царапать пером по бумаге, на которую ложились ровные, четкие строки. (Гройлиху тоже приходилось заниматься семейными делами: его пятнадцатилетняя сестра Валли, по-видимому, слишком далеко зашла в своем увлечении каким-то юным призывником с ораниенбургского военно-учебного пункта. Если она родит ребенка, то вся карьера ее брата, прусского школьного учителя, полетит вверх тормашками; и Гройлих в своем письме уговаривал ее избавиться от плода этой связи: угроза общественного бойкота перевешивала в нем любовь к детям.)