У меня, бесспорно, более слабое зрение, чем у кого бы то ни было в нашей роте, если говорить о степени близорукости и искривлении роговицы. Я ношу очки с выпуклыми цилиндрическими стеклами, минус семь диоптрий. К сожалению, глаза мои упорно не хотят считаться с правилами господ врачей. А правила эти гласят, что начиная с двадцати одного года близорукость не прогрессирует. Очевидно, мои глаза еще не слышали об этом параграфе или не понимают немецкого языка. С тех пор как меня мобилизовали, они ведут себя все хуже и хуже. В двадцать один год я вполне обходился стеклами в минус пять диоптрий. В Сербии же в феврале или в марте начались какие-то странные истории с моими глазами: перед самым восходом солнца утренняя звезда, наша уважаемая госпожа Венера, стала представляться мне в виде маленького серпика луны — что-то произошло с проклятой сетчаткой. Я выписал себе темные очки, ходил с двумя парами окуляров, на носу, и мне казалось, что это помогает. Во Франции, на открытой местности, я тоже носил темные очки поверх обычных, а здесь, в Мервинске, они мне, разумеется, пригодятся в солнечный зимний день, когда снег сильно слепит. Следовательно, понадеяться на свои глаза я никак не мог. Вспышка стреляющего орудия в ночной темноте должна быть очень яркой для того, чтобы я не спутал ее с другими светящимися точками. Имеет ли право человек с таким зрением, как бы он ни хотел вырваться отсюда, заявить, что готов работать на звукоулавливателе, раз от подобной работы зависит благополучие или гибель многих батарей и человеческих жизней? Ибо отряд звукоулавливателей служит органом зрения для группы орудий, насколько это нам теперь известно, и на основании данных, полученных с его помощью, корректируется огонь обороны.

Весь день меня одолевали думы. В шесть вечера, после окончания рабочего дня, несколько отважных людей заявят о своем согласии на перевод. Девять моих товарищей — вот они стоят и просят записать их — семь человек из постоянных команд и два наших гамбуржца, а во главе их статный красавец с кокетливой бородкой и хитрым выражением глаз — инженер Шмидт. Среди этих девяти — наборщик Гретш и много других, о которых мы еще не раз вспомним, когда они покинут нас. Я решаю попросить Гретша об одолжении: если отряд попадет в район Меца, разузнать, нет ли среди командного состава Военного управления железными дорогами директора по фамилии Кройзинг. И больше ничего. Если есть, пусть напишет мне открытку на адрес военно-полевой почты.

— Что это? — удивляется господин Глинский. — Я тут кое-кого не вижу. Того самого солдата, который желал получить назначение по своей профессии. Которому не нравится здесь. Почему, разрешите узнать, он молчит?

И я, к которому обращен этот безличный вопрос, отвечаю с улыбкой:

— С такими глазами, господин фельдфебель? Очень жаль, но…

Он спохватывается, понимая, что я прав. Что поделаешь! Солдата, который исполняет свой воинский долг с двумя парами очков на носу, вероятно, немедленно вернули бы в роту, да еще с критическими замечаниями по адресу ротного начальства.

— Да! — Глинский вздыхает, сначала обращаясь как бы к себе самому, а потом, разумеется, ко всем нам. — От некоторых людей с удовольствием избавился бы, но… прощай, надежда! Кто переводится, — в канцелярию!

Мы рассыпаем строй. Карл Лебейде идет рядом, повернув ко мне широкое, круглое, веснушчатое лицо с торчащей в зубах сигаретой. Чиркнув зажигалкой, он закуривает.

— Господин Глинский обожает тебя.

— Взаимно. — Я рассмеялся.

— Тут ничего больше не прибавишь, — закончил он многозначительно. — Кой у кого пятки чешутся, не терпится вырваться отсюда. А знаешь, что я тебе скажу: мы еще не раз услышим о тех, которые ушли. Как они рады были бы вернуться. Да ворота уж будут на запоре.

И я вижу по его лицу, что, несмотря на свое хорошее зрение и хороший слух, он не поддастся на соблазн, хотя бы его пыталась сманить вся кайзеровская военщина.

Почти у самого входа в барак он вдруг остановился и, выпустив табачный дым через нос, словно про себя, сказал:

— Здесь не сладко, но некоторым и на родине не слаще будет. Я имею в виду людей с бунтарскими убеждениями, как выражаются господа начальники.

Я также останавливаюсь, удивленно вскидываю брови и спрашиваю: неужели он имеет в виду меня? Ведь я умею держать язык за зубами.

— Верно, камрад, — соглашается он. — В строю — да. Но если ты пишешь в газетах — а ты бы писал, если бы не был в армии, — то должен быть начеку, не то тебя в один прекрасный день сцапают и ты узнаешь, что такое превентивный арест.

— Превентивный арест? — спрашиваю я. — Это еще что за штука?

— Английское изобретение. Для того чтобы ты не возбуждал народного гнева, который может испепелить тебя, — отвечает Карл. — Вспомни водопроводный кран! В Берлине этот «крайне необходимый закон» уже обсуждается во всех комиссиях рейхстага. А твои коллеги в рабочей печати критикуют цели нашей войны, «у них хватает на то совести», как, помнишь, вопил господин младший лейтенант. Поэтому не исключено, что чернильный кули, вроде тебя, на все время войны исчезнет за тюремной решеткой. Конечно, он вправе пригласить себе адвоката. Однако совершенно неизвестно, когда адвокат извлечет его на свет божий и извлечет ли.

— Но такой вздорный закон не пройдет! — восклицаю я. — Это невозможно. В особенности теперь, когда и на фронте, и в тылу все зависит от настроения людей.

— Да-да, — саркастически произносит Карл, отодвигая брезент, прикрывающий вход в палатку, — спроси у Бруно Наумана, есть ли шансы, что этот благодетельный закон провалится в центральной комиссии. Мы, понимаешь ли, упустили момент, — говорит он в заключение, понизив голос. — Когда во Франции классовый враг рукой наймита убил Жана Жореса, социалистам следовало немедленно же ответить на это генеральной забастовкой. Жореса убили 31 июля 1914 года. А 1 августа уже было поздно.

Я кивнул: не у всякого убийцы его гнусная роль выражена в самом имени — Вилэн [16] .

Мы входим в душное, основательно прожаренное летним зноем помещение, и я отчетливо вижу, как много людей из нашей команды на моей стороне и как мало таких, кто не одобряет моего поведения. Давно прошло время, когда во мне подозревали провокатора, который втирается в доверие и ведет бунтарские речи, чтобы доносить на неосторожных.

Закон о применении превентивного ареста действительно прошел, но только в декабре, как вы, надеюсь, помните.