Окна в комнате Винфрида, под крышей виллы, слабо светились на фоне заснеженного парка и облачного неба. На ночном столике почти над ухом хозяина комнаты тикал маленький будильник. Вскакивать со сна Винфрид давно отучился; он открыл глаза и привычным движением протянул руку к светящемуся циферблату.

— Полдвенадцатого, — произнес возле него чей-то голос — милый голос, женский. — Ты здорово поспал, муженек.

— А ты нет? — Он положил руку на прелестный изгиб, между бедрами и спиной.

— Совсем капельку. — И она позволила ему приникнуть к ее губам. Когда он сделал попытку теснее прижать ее к себе, она сказала:

— Нельзя! Нельзя! Нельзя! В двенадцать ночи я должна…

— Ничего ты не должна! Ты должна меня любить!

— Скажи это старшей сестре.

Она подняла голую руку, включила лампу, прикрытую ее голубым носовым платком и ждавшую электрического тока.

— Служба есть служба! Когда мы поженимся, дружок, и эта проклятая война останется позади, я смогу по воскресеньям валяться в постели хотя бы до полудня. Если мы еще сможем нанять какую-нибудь Лизхен, которая присмотрит за телячьим жарким для господина… Кем ты тогда будешь? Приват-доцентом или губернатором Литвы?

— Твоим любовником, — ответил он, — кем же еще?

Берб вытянула под одеялом ноги.

— А пока я сама Лизхен и обслуживаю с десяток тифозных больных.

— Крошка, — он приподнялся и сел, — разве нам не надо благодарить проклятую войну? Разве я познакомился бы с Берб Озан, если бы Ткач, о котором уже не раз вещал оракул Бертин, не связал нити нашей жизни?

— Всегда он припутывает своего выдуманного Ткача, — сказала Берб, укладывая косы. — Не говори «война», говори «бог». Он свел нас с тобой, а не какие-то там ткачи.

— Пусть так, — нежно и уступчиво ответил Винфрид, — но что-то все же есть… А иначе как бы я мог завладеть — именно я — твоей черной гривой, твоими лилейными руками и вот этой вишенкой — ротиком!

Берб Озан, сидя на кровати, натягивала на ноги длинные черные чулки из толстой шерсти.

— Господин обер-лейтенант декламирует, как гимназист. Дай-ка лучше больше света, через десять минут я буду шагать по улице.

— Хочешь пари? Кто скорее оденется, ты или я?

Берб, застегивавшая корсет, на минуту затихла.

— А тебе зачем вставать? В постели гораздо уютнее.

Но Винфрид начал одеваться.

— Да уж ты рада бы! А потом будешь потешаться над нами, изнеженным племенем. Само собой, я провожу тебя в твой монастырь.

— Скажите, какой кавалер! — Но ее глаза радостно сияли.

— Нисколько не кавалер, — возразил он. — С кем на вершину я взлетаю, того и вниз сопровождаю. — Он поставил ногу на край кровати, чтобы застегнуть скучный ряд пуговиц на своих рейтузах. — И не просто для того, чтобы проводить тебя домой, — продолжал он, — и не только из благодарности за то, что вы раскрываете нам свои объятия. Ты здоровая девушка и испытываешь такое же наслаждение, как я, но мы не забываем, что этот путь может привести вас, женщин, к смерти, если стрелка повернется на «несчастье».

— Милый, — сказала Берб, торопливо надевая туфли, — наши врачи говорят: спорт и гигиена! Вспомни Бабку, как она родила!

— Но кто чутко прислушивается к вам, тому чудится мелодия любви и смерти, — сказал он, как бы думая вслух. — Вот и Бертин тоже. Всегда провожает Софи до ворот госпиталя, по словам Посека.

— Этот еще зачем сует свой нос? — спросила возмущенная Берб, застегивая форменное пальто.

— Тайны ординарцев! — рассмеялся Винфрид и надел фуражку. — Ну, кто из нас выиграл пари? Иди-ка сюда, плати штраф.

Пока он отпирал дверь, она быстро ткнула ему под подушку какой-то плоский предмет, потушила лампу и тихо последовала за ним вниз по ступеням.

Обоим в лицо пахнул холодный бодрящий воздух.

Издалека, из центра города, доносилось пьяное пение компании, которая, вероятно, только теперь вышла из ресторана, помещавшегося в ратуше, где ротмистр Бретшнейдер давал ужин в честь победы: «Мы уложили оленя, так уж полакомимся всласть! За благополучие всех присутствующих!»

Пьяная компания, проходившая по главной улице Мервинска, пела: «Францию мы одолеем, жизни своей не жалея».

— Вы-то уж в особенности! — заметил Винфрид, нахмурив брови.

В половине десятого, когда Винфрид вместе с сестрой Берб покинули ресторан, оставшиеся уже плохо понимали, где правая и где левая сторона: вина и шампанское, которыми вестовые снова и снова наполняли бокалы, разумеется, давно уже пребывали в подвалах ратуши, но родились они на Мозеле и еще много западнее — на Луаре и Марне. Берб шагала вместе с Винфридом по мерзлому снежному настилу, прижимая к себе руку друга.

— Пусть себе поют, что хотят, — сказала она, — лишь бы мир наступил!