Они двинулись дальше и мало-помалу раздражение Бертина прошло, он с большой теплотой заговорил о Попенберге, об этой жертве войны, и, порывшись в памяти, многое вспомнил о нем. С какой удивительной чуткостью писатель обрисовал раннее детство Э. Т. А. Гофмана, этого певца ужаса, показав, что оно-то и является причиной безумных вспышек его гения; как тонко он оценивал значение датского писателя Германа Банга, ранние романы которого впервые пробудили в Бертине любовь к современной рассудочной прозе. Попенберг написал очерк о письмах покойного писателя князя Германа Пюклера-Мускау; в имении этого писателя находился самый достопримечательный в Силезии парк, им самим заложенный.

— Разумеется, не собственными руками, — насмешливо прибавил Бертин, — но согласно собственному его вкусу и пониманию ландшафта. Когда я ездил из Крейцбурга в Берлин, у меня всегда было желание податься на Саган-Котбус и заехать в Мускау. Но упущенное можно наверстать. Своей арабской кобыле и охотничьей собаке Мускау поставил памятники из бронзы и мрамора; воздвиг ли он их своим крепостным крестьянам, создавшим его парк, — этого Попенберг, конечно, не сообщает. Зато он не умолчал о том, что князь вывез из Абиссинии прелестную рабыню.

От Абиссинии Бертин благополучно перешел к теме сегодняшнего утра и, разумеется, заговорил о Суэцком канале: «Вот как мы бесцеремонно обращаемся с географией, не правда ли?»

Они оказались на Мервинском шоссе, через несколько минут свернули вправо и очутились у решетчатых ворог виллы Тамшинского. Но не успели они выйти на широкую снежно-белую дорогу, как какой-то всадник звонко окликнул их и поскакал навстречу, переведя на рысь гнедую кобылу.

— Винфрид… Верхом… — сказал Познанский. — Что это с ним, отчего он так жестикулирует?

Через несколько минут обер-лейтенант остановился возле них и, похлопав Эльзу Брабантскую по красиво выгнутой шее, крикнул:

— Едут! Парламентеры вступили в Брестскую крепость.

Бертин остолбенел.

— Нет! — воскликнул он, как бы заклиная, и вытянул руки. — Нет!

И все почувствовали, что это не сомнение, а ликование.

— Да! — торжествующе крикнул Винфрид. — Они сели в вагоны в Двинске, под музыку из «Тангейзера» или без музыки — это мы еще узнаем.

Адвокат Познанский смотрел на покрытую снежной корой дорогу и беззвучно шевелил губами; читал, как он после признался Бертину, молитву, которой славят творца мироздания при получении доброй вести.

— Друзья мои, — сказал Винфрид, дав волю сердцу, — запомните дату — второе декабря! Отныне мир последует за войной, как гром за молнией. Если дело пойдет на лад, переговоры продолжатся столько недель, сколько в семьдесят первом [20] — месяцев.

— А что Запад? — спросил Бертин несколько сдержаннее, глядя на всадника снизу вверх.

— Ни звука не проронил. Ни гу-гу. Бедным западным народам остается только молчать. Да, для них это горькая пилюля. Ну, а теперь я поддам жару Эльзе, а вас, когда придете, ждет коньяк, можете чокаться. За мир! — и повернул коня.

Раздалось чмоканье, хлопанье поводьев, цоканье копыт и возглас Познанского, обращавшегося уже к спине Винфрида:

— Который, по существу, должен быть нормой.

В эту минуту Эльза подняла хвост и уронила на снег несколько блестящих желтовато-зеленых яблок.

Бертин подавил готовое вырваться восклицание. Издевается, что ли, над нами это животное? — подумал он удрученно. — И особенно надо мной?

— Если я не ошибаюсь, — сказал Познанский, когда они удобно расселись в теплой комнате Винфрида и вытянули ноги, шевеля застывшими пальцами, — если я не ошибаюсь, мой писарь сегодня глядит на мир из-за своих очков живее, доверчивее, хоть он и запутался в противоречиях. Ведь вы не «хитроумная книга», как говорит о себе Гуттен в поэме Конрада Фердинанда Мейера…

— Сегодня мне нелегко будет продолжать свое повествование, — начал Бертин, после того как они чокнулись друг с другом. Он окинул взглядом своих слушателей и продолжал гораздо более бодрым тоном, чем вчера: — То, о чем я хочу рассказать, мне и самому не очень ясно… Не понимаю, почему этот эпизод казался мне таким важным, да и по сей день остается чем-то значительным.

Евреи-военные, которых я встретил в Монмеди, в праздничном шатре, мои начальники и восторженные попутчики пангерманцев, оказались мне чужды; из этого мне следовало бы сделать вывод, что делить людей на евреев и неевреев нецелесообразно; что это малопригодный критерий для познания мира и собственного положения. Правильнее было бы выделять с одной стороны такие группы, как интеллигенция, люди прогрессивного образа мыслей, с другой — круги, которым на руку существующий порядок. Но извлечь такой вывод мне не приходило в голову. Теперь, когда я думаю над этим здесь, в Мервинске, мне становится ясно, что я никогда не понимал, до какой степени искусственно раздувалось со времен апостола Павла как антисемитами, так и еврейскими националистами различие между приверженцами полководца Моисея и сына божьего Иисуса.