Но за ним стоял другой представитель системы, с которым пришлось уживаться мне, а со мной и всему немецкому народу; Это был уже не господин Глинский, а майор Янш.

— Мы, разумеется, понимаем: все зависит от того, с кем придется русской делегации иметь дело в Брест-Литовске. Наскочит ли она на какого-нибудь Янша или же на доброго типичного середняка немца, вроде нашего почтальона Берента, который с добросовестностью беспристрастного свидетеля сообщил мне точные сведения о господине майоре. Берент был не только почтальоном, он одновременно передавал приказы из одной инстанции в другую и постоянно носился из роты в батальон и обратно; это один из наших гамбуржцев, белокурый, с водянисто-голубыми глазами и умным лицом, с быстрой, но немногословной речью. Всегда опрятный, причесанный на пробор, который по-военному тянулся ниточкой над левым ухом, он был образцом немецкого солдата, достаточно культурного, чтобы понять любое задание, но не настолько «интеллектуального», чтобы возбуждать в начальниках чувство тревоги.

Когда он стоял, весь подтянутый, перед крутобокой фуражкой младшего лейтенанта Грасника и простодушно выкладывал новости вперемешку с шутками, каждый позавидовал бы нам, у которых в роте оказался такой превосходный вестовой. Но Берент был гораздо умнее, чем подозревали в роте и батальоне. Достаточно наблюдательный, чтобы все разглядеть, и достаточно мудрый, чтобы обо всем умолчать, он дружил с писарем Дилем, своим земляком, скупым на слова, но большим мастером по письменной части; поэтому Берент знал, какое со мной учинили свинство. В тех случаях, когда он не ночевал в Дамвиллере, он играл вечерами в скат с долговязым унтер-офицером Бютнером у нашего старого Шнеефойхта; а я присаживался и «болел». Однажды во время перерыва, когда мы с ним вышли за нуждой, я спросил:

— Скажи, друг, что за человек наш майор?

Берент ответил:

— Не человек он, а клещ. Подробнее я расскажу тебе, когда вернемся в барак. Моим партнерам по скату это, конечно, не интересно. Они знают его как облупленного, а тебе может пригодиться, ты же писатель и хочешь заслужить благодарность отечества.

Он, разумеется, знал, что, пока идет война, я и пикнуть не посмею. Но ведь и после войны еще будет жизнь.

Когда мы снова уселись вокруг освещенного стола и затемнили окна, не желая привлекать внимания летчиков, Берент стал рассказывать нам, что знал о майоре от Диля или что видел собственными глазами.

Начать с того, что майор Янш прикарманивал все направлявшееся в часть в виде подарков, откуда бы они ни поступали — от Красного Креста, от тыловых организаций, через верховное командование, через кронпринца, армию которого особенно охотно осыпали дарами наши крупные газеты. Вот почему мы с апреля месяца перестали получать эта щедрые дары. Все, что ни приходило, застревало в Дамвиллере, как прежде в Лилле и Парачине. Янш каждое утро завтракал яйцами, которые, в сущности, принадлежали роте, бифштексами, взятыми из нашего мясного пайка, да еще получал наличными за обеды и ужины. Он был из тех ненасытных людей худощавого сложения, которые поглощают все, что только могут, но это не идет им впрок, все тратится на суету, суматошливость, ссоры и свару. Одна комната в его квартире служила для хранения тех подарков, которые он — так заявил Янш в канцелярии — желает лично раздать за особо хорошее поведение. Тут стояли вперемешку бочонки с абрикосовым повидлом, ящики с шерстяными носками, консервированное молоко, шоколад в плитках, коробки с апельсиновым джемом, которые нам позднее продавали в нашем же буфете. На стенах висели круги колбас, куски сала и копченые окорока от тех свиней, которые откармливались в роте и батальоне остатками нашей еды. Были там и яйца от приобретаемых за счет роты кур, хранившиеся в стеклянных банках, чтобы не портились. Все это и еще многое другое копил у себя господин майор с чудовищной алчностью маньяка-скопидома: свечи простые и в металлических футлярах, лучшие сорта сигар и даже трубочный табак, так как он спозаранок начинал дымить пасторской трубкой чуть не в метр длиной. Майор заказал себе у наших столяров деревянные ящики с запорами, очень удобные, с ручками и вставными крышками, их можно было быстро запаковывать и распаковывать. Регулярно, а иногда и сверх нормы отпускники из чужих войсковых частей и из лазаретов отвозили такие ящики жене майора Янша в Берлин-Штеглиц. Постоянная недостача сахару в нашем чае и кофе, несомненно, имела прямое отношение к большому ящику, набитому пакетами с сахаром, за пропажу которого майор хотел предать военно-полевому суду двух железнодорожных солдат; впрочем, он, разумеется, воздержался от этого. Я-то давно уже просил, чтобы мне в письмах присылали сахарин.

Четыре младших лейтенанта, командовавших нашими четырьмя ротами, не выносили майора; мы, ухмыляясь, слушали еще в Парачине сквозь открытые окна батальонной канцелярии, как они ругали его за то, что он не имеет понятия о войне, солдатах и учении. Он пришел в армию прямо из редакционного кабинета еженедельного листка, представлявшего интересы немецкого офицерства, и никогда в жизни не слышал, как воет настоящий снаряд. В то самое время, как наши люди истекали кровью, обстреливаемые летчиками при Вамбреши или артиллерийскими снарядами англичан в форте Карно, он торчал у себя на квартире или в лилльском офицерском собрании.

Обер-лейтенант Винфрид сидел, низко опустив голову, и слушал. Он тщетно старался подавить глухую ярость, которая накипала в нем, — ярость и против майора, и непосредственно против человека, так беспощадно освещавшего поступки и самую натуру майора. Он не думал, что Бертин сгустил краски и живой Янш не столь мерзок, каким он получился в его описании, он знал, что сотни таких яншей, как зараза, разъедают армию. Но о степени вреда, который причиняют эти люди на своих постах, он до сих пор никогда не задумывался.

Винфрид вспомнил, как Лихов, дядя Отто, в гневе на генерал-квартирмейстера наговорил в присутствии племянника много такого, что охотно взял бы обратно: никогда, мол, Альберт Шиффенцан не был под огнем, он лишь недавно впервые увидел изрытые воронками поля Фландрии; до сих пор — а было это в августе семнадцатого — он не знает, что в австро-венгерской армии существует девять обиходных языков. Именно Шиффенцан, как досконально известно Винфриду, диктует главнокомандующему Восточного фронта условия мирного договора, который будет заключен с большевистским правительством, — те самые условия, которые преждевременно и с понятной поспешностью были выработаны весною, когда ждали, что правительство князя Львова и министра иностранных дел Милюкова немедленно приступит к переговорам о мире. Но ведь это был уже «прошлогодний снег». Нынешней зимой дуют иные ветры. О маленькая станция Мервинск, связанная с Барановичами военной железнодорожной веткой, доныне одна из тысяч станций, рассеянных на Западе, Востоке и Юге, одна из многочисленных вен и артерий мировой войны, — о Мервинск, внезапно тебя коснулся перст судьбы, и ты будешь неугасимо светить нам в жизни, пока мы старцами не ляжем в могилу, если только последний акт великой драмы не уничтожит нас всех.

Бертин вытряхнул свою трубку.

— О майоре Янше, пока вся компания играла в скат, я услышал еще много другого и позже еще пополнил свои знания.

Как-то ночью, когда я уже уходил из батальона, а писарь Диль заполнял мою солдатскую книжку, он мне многое еще рассказал. Янш принадлежал к типу людей, считающих себя и свою касту венцом создания. Поэтому он не уживался с другими офицерами. Словно вонючка, отравляющая воздух смрадом на семь метров в окружности, так что этим зловонным воздухом не может дышать никакое иное создание, он делался невыносим, когда высказывал свои политические взгляды. Этот враг свежего воздуха, этот канцелярский жеребчик, захлебываясь, говорил о завоевании мира. Если мы до сих пор еще не осуществили всех целей наших войн, то виновато в этом только народное представительство, виноват рейхстаг, отказавший нам в необходимых армейских корпусах в двенадцатом году, когда еще было время их обучить.