Несмотря на неудачный ход отцовского визита в Варшаву, в Берлине еще не оставили надежду, что с Польшей удастся договориться. Еще 21 марта 1939 года отец в беседе с польским послом Липским вновь передал приглашение Беку. Бек, однако, поехал в Лондон, где получил, очевидно, от британского правительства словесные обещания гарантий, побудившие его отвергнуть теперь по всей форме направленные Польше немецкие предложения и начать мобилизацию армии [230] .

Неудача немецко-польских переговоров доказала невозможность организовать Восточную Европу в антибольшевистском смысле при помощи соответствующих договоров. Так как западные державы этого не допускали, немецкая политика должна была найти иную концепцию. Уже на обратном пути из Варшавы отец уяснил для себя следствия, вытекавшие из поведения Польши. Он заявил своим сотрудникам: «Теперь у нас, если мы не хотим быть полностью окружены, остается лишь один выход: объединиться с Россией» [231] .

После отрицательного опыта в Варшаве отец немедля начал развивать первые соображения в совершенно ином направлении. Посланник Шмидт (пресса) сообщает в деталях сцену в спецпоезде на обратном пути [232] .

«Риббентроп ни в коем случае не был убежден 27 января, что переговоры нужно было рассматривать как окончательно потерпевшие неудачу, хотя и был в то же время настроен очень пессимистично. (…)

Тем более я был поражен, когда министр иностранных дел вызвал меня во время обратного пути для доклада о прессе в свой салон-вагон и после короткой вступительной беседы задал мне в присутствии госпожи Риббентроп четкий вопрос:

«Полагаете ли Вы, что имеется возможность прийти к германо-советскому сотрудничеству?»

Я, должно быть, выглядел очень озадаченным, так как госпожа фон Риббентроп рассмеялась, сказав мужу: «Доктор Шмидт совсем испугался», и министр тогда сразу добавил: «В политике нужно, как в Генеральном штабе, проигрывать все возможности, так же и этот, естественно, чисто теоретический вопрос. И вы уже не раз говорили мне, что интенсивно занимались историей немецко-русского сотрудничества после Первой мировой войны».

Риббентроп намекал на мое известное ему пристрастие к исторической главе германо-советских отношений между 1918 и 1933 годами. (…)

Поэтому я ответил на его вопрос в салон-вагоне шутливо: «Сталин, пожалуй, едва ли сможет присоединиться к Антикоминтерновскому пакту». У меня чуть не отнялся язык, когда госпожа фон Риббентроп находчиво возразила: «Почему бы и нет, если его переименовать?»

До меня сразу дошло, что Риббентроп, очевидно, очень серьезно занимался вопросом немецко-советского соглашения. (…)

В салон-вагон подошел Вальтер Хевель, приняв участие в разговоре. В течение беседы ход мысли Риббентропа достаточно прояснился: в последних разговорах с Мольтке (немецкий посол в Варшаве) он, очевидно, пришел к убеждению, что сопротивление поляков в отношении тесного сотрудничества с Германией было все же упорней, чем он полагал, и не видел никакого реального шанса для решения вопроса о Данциге или большего сближения Польши с рейхом с целью создания плацдарма [233] против Советского Союза. Из осознания положения вещей для (…) министра иностранных дел настоятельно напрашивался соответствующий вывод.

Если Польша с молчаливого согласия Франции не может быть впряжена в упряжку немецких интересов, то следовало загнать Варшаву в старый германо-русский переплет, всегда вызывавший у Пилсудского страх до того панический, что он оставил польской дипломатии в качестве своего рода политического завещания предотвращение немецко-русского сотрудничества».

Обращает на себя внимание привлечение Хевеля к этой беседе. Хевель был старым соратником Гитлера, принимавшим участие в «марше к Фельдхеррнхалле» во время путча в Мюнхене в 1923 году, а затем уехавшим на много лет в Юго-Восточную Азию. Я был свидетелем того, как он присоединился в Лондоне к отцу, чтобы в конце концов стать постоянным представителем отца или Министерства иностранных дел у Гитлера. Наверно, Хевель был привлечен для ознакомления уже на этой стадии с соображениями, с которыми отец намеревался попробовать «повернуть» Гитлера с антибольшевистского курса на «пророссийскую» линию — не вызывало сомнений, что это должно было явиться крайне сложным делом. Гитлер вошел в политику с максимой: война марксизму, коммунизму, большевизму. Я изложил его концепцию внешней политики, которую он последовательно проводил с момента прихода к власти, проследив ее отдельные шаги. Основной максимой германской политики являлась организация Восточной Европы для отражения агрессивного русского большевизма. И вот теперь его же министр иностранных дел хотел навязать ему поворот на 180 градусов и союз с дьяволом. Как он заявил в 1933 году, вскоре после своего прихода к власти, Надольному, германскому послу в Москве: «С этим народом я не желаю иметь ничего общего» [234] .

Этот его министр иностранных дел Риббентроп, разве он когда-либо принимал участие в ожесточенных уличных схватках с коммунистами? Разве он не был, как он сам заявил Гитлеру, в течение многих лет сторонником Штреземана? Разве он не вышел из буржуазной среды, за которой Гитлер отрицал способность и, прежде всего, готовность осознать идеологический аспект его борьбы с большевизмом, не говоря уже о готовности вести эту борьбу с необходимой твердостью? В этих условиях было бы совсем неплохо, если бы «старый боец» вроде Хевеля мог в подходящий момент замолвить словечко в смысле необходимого, по мнению отца, «разворота» немецкой политики.

Об этих принципиально новых идеях в германской внешней политике я услышал впервые в те несколько дней между получением аттестата зрелости и началом прохождения службы в Имперской трудовой повинности, которые я смог провести дома. Матери вновь пришлось перенести операцию на лобной пазухе, на этот раз в Киле. По каким-то причинам она должна была вскоре после операции находиться в Берлине, поэтому ее забрали самолетом из Киля. Я воспользовался возможностью полететь вместе с ней, чтобы рассказать ей об успешном окончании средней школы. Меня приветствовали словами: «Если мы попадем в аварию, ты получишь оплеуху». (Это было произнесено на майнцском диалекте, всякий раз, когда она волновалась, ее речь звучала слегка по-майнцски.) Конечно, это было сказано в шутку, однако она очень не любила, когда члены семьи без достаточного на то основания летали вместе в одном самолете.