Проблематика, скрытая за вопросами отца, в ее беспримерной важности была для меня в тот момент не вполне различима. Разговор с отцом состоялся перед Рождеством 1940 года, но после визита Молотова в Берлин. Однако я немного догадывался, о чем шла речь в вопросе отца. Окончательную ясность я получил за два дня до смерти деда Риббентропа. Он умер 1 января 1941 года. Незадолго до того он перенес инсульт, речь его была нарушена. Когда мы 30 декабря покидали его больничную палату, родители говорили о том, что хотел бы дед еще сказать, потому что казалось, будто он силился что-то выразить. Отец считал, что он желал еще раз возложить на родителей заботу о бабушке, мать, однако, чуть ли не резко отстаивала мнение, что он хотел сказать: «Никогда против России». В очередной раз «завороженно» я принял это к сведению. Неужели опасность конфликта с Россией приобрела уже конкретные очертания? Тон матери явственно был крайне обеспокоенным! Она рассказала мне о недавнем разговоре с дедом, тот закончил его утверждением: «… если он (Гитлер) хочет проиграть войну, ему достаточно лишь связаться с Россией!»

Но, возможно, в этом случае его — вместе с матерью — влияния на отца было бы достаточно, чтобы убедить отца уйти в отставку. Без сомнения, дед аргументировал бы, что отцу непозволительно разделить ответственность за такое серьезное решение, принятое вопреки его убеждениям. Русский переводчик, присутствовавший при передаче объявления войны русскому послу, свидетельствует, что даже при прощании с русским послом отец высказался против нападения на Советский Союз [365] . Это, по сообщениям других свидетелей, хотя и выдумано [366] и, естественно, противоречило бы его чувству долга как министра, обязанного представлять вовне политику Гитлера, не позволяя заметить какие-либо разногласия в германском руководстве. Это, однако, вполне соответствовало бы его политическим убеждениям. Дед в своей жизни установил очень низко планку для компромиссов, отказываясь ее переступать, и также и по этой причине — хотя и аттестовался прекрасно — не сделал военной карьеры. Это, без сомнения, уменьшало его влияние на отца в сопоставимых ситуациях. Возможно, в этом случае вышло бы по-другому.

Но все еще было открыто, и борьба за российское решение продолжалась. 27 ноября 1940 года Редер фиксирует в протоколе состоявшегося в тот день оперативного доклада, что фюрер попытается «с помощью министра иностранных дел повлиять на Франко через посла Испании». Затем, 14 февраля, последует уже процитированная дневниковая запись Хевеля, что также и Муссолини ничего не смог добиться от Франко в смысле присоединения к оси. Даже приписав Гитлеру пресловутую «манию величия», невозможно поверить в то, что он собирался начать большую операцию в Северной Африке одновременно с «операцией Барбаросса». «Феликс», то есть захват Гибралтара, лишь тогда имел на деле смысл, когда к нему присоединялась крупная операция в Северной Африке, которая, по замыслам Гитлера и Редера, вполне могла бы вестись вплоть до Ближнего Востока. Если бы Гитлер считал себя или — лучше — германский вермахт способным начать обе операции в одно и то же время, он не стал бы переносить «Барбароссу» из-за Балканской операции, ставшей необходимой благодаря неудачам итальянцев и попыткам англичан создать большой балканский фронт — решение, которое поздней осенью 1941 года должно было таким роковым образом повлиять на временной фактор.

Читая дневник Хевеля, испытываешь чувство, что Гитлер еще и в 1941 году надеялся обойтись без «Барбароссы» Во всяком случае, он чувствовал опасность [367] :

«(29 и 30 мая)

Г (Гитлер): (Операция) «Барбаросса» является риском, как и все, если она не удастся, то все так или иначе пропало. Но когда бы она удалась, то создалась бы ситуация, которая, вероятно, принудила бы Англию к миру».

Опять же цель «принудить Англию к миру». Ни слова о «жизненном пространстве», однако о — также, очевидно, и в глазах Гитлера — необычайно большом риске. Решение Гитлера начать кампанию, о которой он сам же сказал, что если она не удастся, то «все пропало», вполне можно назвать безответственно большим риском. Даже сейчас, по прошествии более чем 60 лет, холодеешь, читая в оригинале рядовые записи, сделанные рукой Хевеля. И вновь 8 июня 1941 года:

«Продолжительный разговор наедине с Ф. (с фюрером) о России. «Тяжелая кампания», но полагается на вермахт и воздушный флот: по истребителям и бомбардировщикам численное превосходство. Некоторые опасения за Берлин и Вену (…) Сосредоточили все свои силы на западной границе. Крупнейшее в истории развертывание войск. Если что-то пойдет не так, то так или иначе все пропало. (…) Злосчастное время ожидания, это только оно заставляет так нервничать!»

Далее, 13 июня 1941 года:

«Разговор с Ф. о России. Верит, что это должно означать конец английского сопротивления. Я в это пока не верю, потому что Англ. будет видеть здесь ослабление Герм. в течение некоторого времени».

И вновь приводится аргумент о принуждении Англии к миру. И наконец, 20 июня 1941 года, то есть непосредственно перед нападением:

«Долгий разговор с Ф. (с фюрером): Большая надежда на Р-кампанию. Хотел бы заглянуть на 10 недель вперед. Это же всегда означало бы большой риск. Стоишь перед запертой дверью. Секретное оружие? Стойкость фанатика? Спит теперь со снотворным. Диктует. Сказал мне, что сегодня утром вновь проиграл все до мельчайших деталей — не нашел для врага ни малейшей возможности одержать верх над Германией. Верит, что Англ. должна сдаться, уступить. Надеется, что еще в этом году».

Эти записи наряду с оперативными докладами Редера — оба документа являются источниками первостепенной важности — вполне ясно раскрывают мотивы Гитлера выступить против Советского Союза, в особенности если учесть, что у Хевеля с Гитлером были очень личные отношения. Высказывания Гитлера были сделаны Хевелю в самых доверительных условиях. Вплоть до самоубийства Гитлера Хевель оставался при нем в Берлине и вслед за тем вскоре также лишил себя жизни.

Все эти высказывания Гитлера не производят впечатления убежденного в победе главы государства, скорее возникает образ человека, который хотел одним ударом высвободиться из стесненного положения. Так же, как и частичная демобилизация армии после Западной кампании, акцент на Марине, Люфтваффе и другом, эти записи опровергают тезис: Гитлер напал на Россию, чтобы наконец приняться за сформулированную в 1925 году цель приобретения «жизненного пространства».

Гитлер вполне осознавал риск; примечательно его беспокойство в отношении — по крайней мере, численно — превосходящих русских военно-воздушных сил. Эта забота ввиду превосходства германского Люфтваффе после того, как большая часть русских военно-воздушных сил, дислоцированных недалеко от границы, смогла быть уничтожена на ранних стадиях кампании, поначалу не оправдалась. Все же румынские нефтяные месторождения, от которых в значительной степени зависело немецкое ведение войны, однозначно находились в зоне досягаемости русской авиации. Признание по поводу «ворот на Восток», которые ему придется распахнуть и о которых никто не знает, что за ними скрывается, Гитлер в то время сделал также и отцу.