Меня охватила дрожь, воздух стал прохладным, поднимался ветер, усиливалось волнение, на вершинах волн показались белые барашки. Мне стало почему-то грустно, ныло сердце.

— Пойдем в каюту, — сказала я, — вздремнем перед обедом. Что-то я немного устала.

— Да, — отозвалась Мися. — Я тоже.

Нью-Йорк показался мне городом совершенно безумным, с ума можно было сойти от нагромождения немыслимо высоких зданий, которые и в самом деле, казалось, скребут небо, от тысячных людских толп, суетливо снующих по улицам, похожим на глубокие ущелья, от вспыхивающих и гаснущих реклам. От нескончаемого рева автомобильных сигналов и от человеческих криков — от этой оглушительной какофонии звуков хотелось немедленно накрыть чем-нибудь голову или спрятаться куда-нибудь подальше.

К тому же я сошла с корабля с простудой, у меня подскочила температура, я то и дело чихала — впервые за много лет я вдруг заболела. Мися отпаивала меня горячим бульоном, я страшно потела, меня трясло, а тем временем вестибюль отеля осаждали орды репортеров в надежде хоть одним глазком увидеть меня.

Более или менее поправившись, я облачилась в красное платье из джерси с белыми манжетами и круглым воротником и пригласила репортеров к себе в номер, стараясь поменьше демонстрировать свое искреннее изумление, видя их нетерпеливый пыл взять у меня интервью. Все хотели знать только одно: что я собираюсь делать в Голливуде.

— Ножниц я с собой не захватила, — сообщила я им. — Просто хочу посмотреть, что может предложить мне киностудия. Я приехала только погостить по приглашению руководства студии, у меня нет никаких обязательств.

На следующее утро в газетах появились репортажи, где мои слова были нещадно перевраны, где мне приписали то, чего я не говорила, в частности утверждения, которые Мися прочитала вслух:

— «Скоро снова войдут в моду длинные волосы» и «терпеть не могу мужчин, которые пользуются духами».

Газеты также пророчили, что в Голливуде мне придется непросто, если учитывать мой метод работы: я создаю фасон платья, несу его в мастерскую и потом к нему почти не притрагиваюсь. Кинозвезды мистера Голдвина, констатировала «Нью-Йорк таймс», потребуют от Шанель более индивидуального подхода.

— Не сомневаюсь, — проворчала я.

Последующий двадцатичасовой переезд на поезде в Калифорнию явился для меня клаустрофобным кошмаром, который на каждой остановке усугублялся созерцанием городишек, где теснились грязные лачуги оборванцев и бродяг, самой отчаянной бедности и нищеты, что так ярко напомнили мне о моем собственном детстве; я плотно задернула шторы. Сопровождающие нас репортеры продолжали атаковать меня, словно я могла раскрыть им некий хитроумный план и каждый актер или актриса, что попадется мне на глаза, будет немедленно облачен в твид и джерси.

Лос-Анджелес оказался таким… ярким. Другого слова и не подберешь. Был еще только конец марта, а этот раскинувшийся на многие мили город так и сверкал под жгучими лучами солнца, белоснежный и просторный, прямо как декорация в кинопавильоне. Впрочем, все в Америке мне казалось большего размера, чем я привыкла видеть: здания и машины, толпы народу, количество товаров в витринах магазинов. Лос-Анджелес олицетворял собой это изобилие, поражая ревущими автомобилями, безбрежным океаном, бескрайними пляжами, заполненными юными мечтателями и теми, у которых все уже позади, и все это осеняла надпись «Голливуд», сделанная гигантскими буквами.

Прошло всего две недели, и я уже страшно скучала по Парижу. Простуда моя прошла не совсем. Мне жутко хотелось спрятаться вместе с Мисей куда-нибудь подальше в необъятном номере гостиницы «Шато Мармон», который Голдвин зарезервировал для меня, но надо было присутствовать на пышном приеме, где я, хлюпая носом, сидела рядом с ним, пока он представлял мне длинную вереницу своих кинозвезд. Меня удивило, какими худосочными оказались эти знаменитые сирены экрана в своих облегающих платьях из ламе. Они приседали передо мной в реверансе, заглядывали в глаза.

— О, мисс Шанель, я обожаю ваши модели, вы абсолютно мой модельер! — с придыханием сообщала каждая.

А для меня было очевидно, что они никогда в жизни не надевали ничего, что создано мной. Я могла бы посмеяться над отрепетированной нелепостью происходящего, если бы все силы не уходили на другое: как бы сейчас не чихнуть. Меня очень позабавило знакомство с Гретой Гарбо, чьи печальные глаза и на удивление большие ноги привлекли мое внимание, как, впрочем, и ее слова.

— Без вашего плаща и шляпы я просто никто, — шепотом сообщила она по поводу моего женского ансамбля для дождливой погоды.

Предполагалось, что я должна обшить ее к следующему фильму.

На следующий день я совершила экскурсию по съемочным павильонам Голдвина, где делают звуковое кино. Они были подобны неким подземным городам с рядами осветительных приборов вместо солнца. Впечатление было потрясающее. Иначе и быть не могло. Но все же не настолько, чтобы поверить в то, что это мое. Скорее наоборот, поскольку шли дни, мне нужно было читать бесконечные сценарии, чтобы понять и прочувствовать героев, для которых я должна создать одежду, и в душу мне постепенно закрадывалось чувство, которого я не испытывала уже давно: ощущение некой опасности.