Запоздало сообразив, что Гиль откуда-то знает не только о его службе в НКВД, но и в курсе обстоятельств «проклятого вечера», Кудрявцев побледнел окончательно. Он беспомощно обернулся к Елене – та обожгла его полным ненависти взглядом.

– …Я… я не… не насиловал Лену, – сей глагол потребовал от Владимира немалых усилий. – Я не мог с ней ТАК поступить. Потому что я… я люблю ее! С первого взгляда, с того самого вечера…

– Так вот, оказывается, какая нынче любовь-то? – криво усмехнулся Гиль. – Женщине в беспомощном состоянии, у которой выхода иного нет, подол по-свойски задрать и стручок свой засвербевший засунуть? ЭТО любовь? После чего, прекрасно зная, что ее мужа уже нет в живых, цинично предложить помощь? Да как у тебя рука не отсохла в тот момент, когда ты пилюльки Севкины в карман свой поганый убирал?!

– Я ничего не знал тогда! Клянусь вам!

Бирюзовые глаза Елены поменяли цвет на синеву. Мятое лицо резко изменилось, на нем отчетливо выступили скулы.

– Лена! Неужели ты думаешь, что в самом деле, знай я в тот вечер о смерти Всеволода, я бы позволил себе такую… низость?

– Я тебе не верю! Ни единому слову твоему не верю! – с презрением выдавила она и, плюнув Кудрявцеву в лицо, выскочила из кухни в гостиную.

Степан Казимирович с видимым облегчением утихомирил вопящее радио и устало опустился на табурет:

– Вот и поговорили, Володя. А теперь что ж? Сможешь с камнем, который даже не камень – глыба, дальше жить – живи, существуй. Винить тебя, равно как стыдить, не стану. В конце концов, ты мне не сын, а я тебе, слава богу, не папаша. И единственное, что меня в подобной ситуации слабо утешать станет, так это то, что я на своем веку чекистов видал-перевидал. И среди них, по счастью, попадались настоящие люди. А не… такая плесень, как ты. Всё, уходи. Не о чем боле толковать.

Полностью раздавленный и униженный, Кудрявцев молча вышел в прихожую. Глухо хлопнула входная дверь.

– Лена! – позвал Гиль. – Вернись! Нам нужно договорить.

Крестница покорно вернулась, но еще с порога умоляюще попросила:

– Крестный, давай утром, а? Я пойду сейчас, лягу. Знобит что-то.

– Хорошо. Ступай, Ленушка, ложись. Утро вечера мудренее. Только имей в виду: завтра, с самого ранья нам с тобой нужно все успеть. Потому как днем у меня поезд.

– Спокойной ночи.

– Да какой там, к дьяволу, покой… Лена! Я вот что подумал. Давай-ка я заберу у вас тетради? От греха? Боюсь, вся эта кутерьма из-за них и образовалась. Не дай бог, под предлогом Севы с обыском заявятся?

– Пускай являются, – ровным голосом отозвалась Елена. – Все равно они не смогут их найти. Не надо, дядь Степан, пусть себе лежат. Чего уж теперь.

– В самом деле: спохватился Вавила – когда дочь родила! – со злостью на самого себя крякнул Гиль. – Тьфу! Идиота кусок!..

…Елене было плохо. ПО-НАСТОЯЩЕМУ плохо.

Пройдя в спальню, она машинально отвернула голову так, чтобы не видеть развешанного на стене «семейного иконостаса» с фотографиями отца, матери, детей и (самое страшное!) Всеволода, упала на супружескую кровать и зарылась лицом в подушку. Но спасительные слезы не шли – похоже, вычерпались до дна. Полежав немного и пострадав всухую, она поднялась, подошла к окну и уставилась в проступающие сквозь серую майскую ночь очертания соседнего двора-колодца. Чудовищная нелепость и ужас происходящего медленно, но верно убивали Елену. Последние сутки она вообще потеряла всякую способность к размышлению, к логике, впав в состояние непрекращающегося оцепенения…

…После того вечера, когда Володя пригласил ее в ресторан, а затем проводил до дому, она долго не могла уснуть, снова и снова переживая приятно тревожащее ощущение твердого горячего плеча рядом и такой нежной, но одновременно такой крепкой руки, что задержала на прощание ее ладонь.

Сперва Елена отнеслась к подобным своим чувствам едва ли не со смехом – надо же, взрослая тетка, а грезит романтическими бреднями после одного-единственного прикосновения к другому мужчине. Но затем наступило утро, пролетел день, снова навалилась ночь, а эти воспоминания и ощущения не отпускали. Наоборот, все больше занимали мысли; словно невидимый огонь, они распространялись по всему ее существу, жгли и требовали какой-то определенности. И уже к рассвету нового дня Елена была вынуждена признаться себе в том, что влюбилась.

А следующей ночью арестовали Севу. И состояние влюбленной девчонки в одночасье улетучилось, сменившись отчаянием постаревшей на глазах, если верить зеркалу, взрослой женщины.

А потом к ней пришел Володя. И она, от которой в нынешнем незавидном положении требовалось ночами рыдать и скорбеть, а дни проводить в энергичных попытках добиться восстановления справедливости в отношении мужа-сидельца, она… изменила Всеволоду. Да-да, именно этот уничижительный, и никакой другой глагол! Изменила, поскольку изначальное принуждение к близости в оконцовке обернулось давно подзабытыми душевной страстью и физическим блаженством тела.

С этого момента Елена не могла смотреть на фотографию мужа в спальне. Равно как не могла думать о Володе. И в том и в другом случае ее начинало колотить – до дрожи, до состояния психического исступления.

А затем примчавшийся из Москвы дед Степан огорошил сообщением о смерти Севы. И ей сделалось страшно от осознания того, что в тот момент, когда они с Володей занимались любовью, муж уже несколько дней лежал в холодном подвале морга.

Страх очень быстро перерос в ненависть. К одному конкретному человеку. Тому самому, о ком еще неделю назад она грезила в наивных мечтах и снах. В благодарность за те недолгие часы, когда она по-настоящему любила, до сего момента Елена могла простить Володе многое. Она даже была готова взвалить на свои хрупкие плечи ВСЮ вину за между ними случившееся. Но она не могла простить ему одного – подлости.