– «Зиночке». Нет-нет, Зинаиду она категорически не воспринимает. Именно «Зиночке».

– Сделай, дорогой: «Тоги от Гии. Проездом из Москвы». Ай, спасибо, дорогой!

– «Давиду Исааковичу». Это я… А можно в скобочках расшифровку подписи?

– А мне сразу две. Эту – «Виктору». А вторую я пока даже не знаю кому. Просто напишите как-нибудь абстрактно – с пожеланием, но без имени.

– «В личную библиотеку т. Красикова». Нет-нет, не здесь. В левом углу! Мерси.

– …А мне, пожалуй, напишите просто и без изысков: «ЮРЕ АЛЕКСЕЕВУ ОТ ДЕДУШКИ СТЕПАНА».

Ручка в пальцах Тиля дрогнула.

Старик поднял голову, подслеповато всмотрелся в очередного поклонника своего художественного творчества и…

– …Потому-то, Юра, я и не смог приехать на похороны твоей матери. Меня арестовали двое суток спустя. Фактически сняли с ленинградского поезда.

– И сколько в общей сложности просидел?

– Мариновали в Бутырке вплоть до октября 1941-го. И на том спасибо, что к стенке не поставили.

Покинув здание ДК, Барон и Гиль, отказавшись от любезно предоставленной организаторами вечера машины, неспешным пешочком брели по Лесной улице в сторону метро «Белорусская». И сама погода располагала, а главное – лишние уши этим двоим были ни к чему. Слишком многое и слишком интимное требовалось поведать друг другу.

– А имелось за что? Ставить?

– А разве тогда это было обязательно? – горько усмехнулся Степан Казимирович. – Но, после того как две трети персонала ГОНа забрали на фронт, кремлевские пассажиры спохватились: война войной, но ведь кому-то надо и баранку вертеть? Вот меня и возвернули обратно, в гараж. Даже денег дали, на вставить зубы.

– Ого! Как это мило с их стороны.

– Не стоит обольщаться. Дали, разумеется, не милосердия, а возврата представительского вида ради.

– Все равно. Хоть в чем-то повезло.

– Да уж. Между прочим, в те военные годы мне самого Вышинского довелось возить.

– И как оно работалось? С человеком, который «незадолго до» росчерком пера мог утвердить тебе смертный приговор?

– Обыкновенно работалось. Как ни странно, в личном общении Андрей Януарьевич был весьма располагающим к себе человеком. Образованный, эрудированный, со здоровым чувством юмора.

– Палач с чувством юмора. Пожалуй, такое возможно только у нас.

– Согласен, невинных жертв персонально на счету Вышинского предостаточно. С таким багажом не то что в рай – на порог чистилища не пустят. А знаешь как у нас в гараже его за глаза называли? Андрей Ягуарович. Но именно с Вышинским я, впервые после своей бутырской отсидки, оказался в Ленинграде.

– И когда это случилось?

– Осенью 1943-го. Сразу, как только представилась возможность, кинулся к вам, на Рубинштейна, – а дома-то и нет. Ни самого дома, ни тебя с Ольгой… Где бабушку-то похоронили?

– В крематорий кирпичного завода я ее отволок. Глагол, хоть и грубый, но наиболее точно соответствующий действительности. Подхоронить к маме с дедом – некого было просить.

– Это где ж такой завод?

– На Средней Рогатке. На его месте после войны Парк Победы отстроили [42] .

– Значит, без могилки осталась, горемычная? Э-эх, жизнь ты наша, скотейно-первостатейная. Значит, в какой-то момент вы совсем одни остались?

– Да. Думаю, кабы не оставшиеся февральские бабушкины карточки, не выжили бы. Но все равно трудно было. Опять же Ольга постоянно плакала. Бабушка умерла буквально на ее глазах, тут уж Северным полюсом не отбрешешься.

– Каким полюсом? При чем здесь?..

– Когда отца арестовали, Ольке наплели, что его срочно в командировку отправили, на Северный полюс. А когда маму убили, наврали, что она туда, к нему, на помощь поехала.

– И что же, верила она?

– Верила. А как не верить, если бабушка все это время письма ей писала от лица родителей. Специально на главпочтамт ходила, покупала там марки дорогие, с кораблями и белыми медведями, и оттуда на наш адрес отправляла.

– Да-а… Героическая была женщина Ядвига Станиславовна. Юра, а бабушка перед смертью ничего тебе не рассказывала о тетрадях?

– Каких тетрадях?

– Ты знал, что у вас в квартире имелся тайник? – по-одесски, вопросом на вопрос, ответил Гиль. – Твоим дедом сооруженный?