Ветер шел встречным курсом, поэтому парус был спущен и воины дружно налегали на весла.

Пел Халли Рыбак песню Эгиля, сына Грима Лысого. Две последние строчки висы подхватывала вся дружина.

Эгиль Рыжая Шкура пытался, не показывая виду, проглотить горький, колючий комок, застрявший во рту. Но чем громче и забористей пел Халли, тем больше становился комок во рту Эгиля.

Тяжелое внутреннее самочувствие неудачника отражалось на его действиях: он то очень быстро начинал вертеть веслом, то, наоборот, так медленно, что вынуждал Хроальда брать в руки кнут.

Несколько раз Эгиль по-честному пытался подхватить песню со всеми вместе, продышаться всей грудью, выпустить из сердца слезы сосущих обид, но ничего не получалось. Вместо задорного, полного звука связки выжимали какой-то блеющий скрип. Отчаяние и порой до такой степени овладевало им, что несчастный готов был раскрошить себе зубы уключиной, а перед этим вырвать собственный язык и скормить его днепровским рыбам.

– Эгиль, ме-е-е, Эгиль, ме-е-е! – то и дело передразнивал его Эйндриди.

Эгиль твердо пообещал самому себе, что в первой же серьезной потасовке постарается убить этого выскочку, Халли Рыбака, а заодно Тормода, Эйнара, Эйндриди и Ёкуля. На остальных он попросит Асгерд по возвращении навести такую черную порчу, что до сотого колена вверх невозможно будет вытравить ни одной премудростью. Он представил себе ужасные муки своих обидчиков и их потомков, и на душе заметно полегчало. Неизвестно в какие мрачные дебри ненависти могло завести Эгиля его воображение, если бы не команда Хроальда: «Суши весла, бездельники! Щиты – с борта! Оружие убрать под лавки и накрыть шкурами!»

«Хрофтотюр» и «Фенрир», влекомые течением, обогнули нависающий берег, и взору норманнов открылся деревянный город.

Сам детинец стоял по правую руку от Днепра на пышном, зеленом холме, примерно в версте от реки. Во все стороны от кремля рассыпались посады, которые находились под охраной земляного вала и рва шириной в тридцать локтей. У самой днепровской воды, словно ладный гриб-боровик, возвышалась наблюдательная башня в четыре человеческих роста, оснащенная двумя рядами бойниц, зубчатым верхом и брусовой крышей, крылья которой были столь внушительны, что затеняли едва ли не две трети всей постройки.

Прямо от башни шли широкие, в четыре локтя, мостки, сложенные катышом вниз из распиленных вдоль бревен. Мостки одним плечом упирались в пристань, другим – в ворота башни. По ним поднимали с реки тяжелые грузы. Грузчики несли товары на ярмарку, а если была необходимость, то пускали запряженных лошадей.

Башня служила не только наблюдательным пунктом, но и местом досмотра товаров. Заморские гости должны были вначале предстать перед строгим сотским Вакурой и его стражниками, которые тщательным образом проверяли товар на предмет боевого оружия и запрещенных хмельных зелий. А если никаких нарушений не обнаруживалось, то милости просим на торг.

Тяжелая верхняя губа правого берега, сплошь покрытого ивняком и мелким кустарником, круто нависала над водой и являлась естественной преградой. Местами днепровские воды так подъели во время весенних половодий берег, что он напоминал распахнутую пасть хозяина здешних лесов – медведя, – словно грозное предупреждение пришедшим со злым умыслом.

Далее, сколь было видно глазу, простиралась местность пересеченная глубокими, извивающимися оврагами, набычившимися увалами, крутолобыми холмами и взгорками. Все это утопало в пышной зелени трав, кустарника, перелесков и леса, играло и блаженно шумело под порывами ветра, переплавляя яркий солнечный свет в благородный и мягкий изумруд.

Левый берег, наглухо заросший густым смешанным лесом, напротив, был пологим. Спокойный, уверенный, он манил сумраком древних поверий и старинных сказаний. От него веяло мистикой отшельников и колдунов, заговорами ведьм и заклятьями первых богов. Прямо от береговой полосы начиналась мягкая, вкрадчивая болотина, почти сплошь задернутая брусничным и черничным кустарником. В летнее время, сразу после захода солнца, с левого берега можно было слышать женское пение. Это пели русалки, рассевшись по корявым ветвям низкорослых сосен, заманивая в свои коварные сети не слишком благоразумных путников. В неверном свете луны тускло серебрились их длинные чешуйчатые хвосты и жарко вздымались красивые сахарные груди.

На левом, кроме волхва Ишуты, никто из людей не жил. Сказывают, Ишута мог вызвать на разговор самого водяного, и тот спешил на встречу с волхвом, рассекая водную рябь, верхом на соме.

Да, именно все так и было. Старый волхв Абарис, что жил в том лесу до Ишуты, решил завершить дела земные и отправиться по другую сторону пепла, в чертоги богов, но просто так сделать он этого не мог. Традиция требовала оставить после себя преемника. Вот и стал волхв почаще бывать в городе, зимой и летом приезжая на волокуше, которую тянул мощный конь Потага, присматриваться да приглядываться к молодежи, в дома заходить, с людьми беседовать.