– Усынови его, – советовали подруги. – Капитал материнский дадут.

– С ума сошли! Ларочка – мать.

– Мать… – многозначительно поджимали губы.

Но Нина на ухмылки внимания не обращала. Вырастет – одумается.

И оказалась права. Ее стараниями дочь как-то выправилась: в институт поступила, в учебе успевала, даже к сыну начала проявлять неподдельный интерес. То погулять с ним пойдет, то накормит, то кубики начнет складывать.

– Он забавный, – признавалась она и чмокала Гошу в пухлую щечку, а потом спрашивала: – Мам, а в клуб можно?

– Иди, конечно, чего уж там.

Дочь мялась:

– А может, тоже хочешь куда-нибудь сходить? В кино там, или в театр, или на танцы?

– Куда?! – Нина смеялась, но смех выходил грустным. – Иди-иди. Я свое отплясала, – смотрела на себя в зеркало и вздыхала. Для танца нужна легкость. Если не внешняя, то хотя бы внутренняя. А у нее и тело расползлось, и душа летать не может. Да и зачем летать? Ей бегать надо – за внуком поспевать.

К трем годам Гошу определили в детский сад. Бабушка вышла на работу, думала, жить станет чуть легче, но случилась новая напасть: дочь влюбилась. И взаимно. Счастье, конечно. Только избранником оказался ровесник пятикурсник, еще и провинциал. Ни кола, ни двора, ни приличной работы. Парень, правда, действительно оказался неплохим: умным, работящим, на Ларочку смотрел как на икону, а уж когда Нина увидела, как он играет с Гошкой, и вовсе оттаяла.

– Хороший мальчик, – сказала дочери и вынула из ящика ключи от квартиры. – Держи.

– Что это?

– Квартира, которую сдаем. Живите теперь. У вас семья.

– А как же ты?

– А что я? Я – работаю. И вы работать будете. Как-нибудь прокормите и себя, и Гошу. – Потом тяжело вздохнула и сказала: – Пора взрослеть.

Кому сказала: дочери или себе? Наверное, обеим.

Повзрослели дети быстро. И свадьбу сыграли, и работу нашли хорошую, и Гошку стали воспитывать дружно, и жить счастливо. С Ниной, конечно, общались. Но не так, чтобы слишком часто. Она и не навязывалась: некогда было. С работы придешь, только все дела переделаешь – уже и новый день на подходе. К тому же Максимка требовал особого внимания. Предоставленный сам себе, запустил учебу. Целыми днями сидел за компьютером и играл в стрелялки.

– Почитай иди! – сердилась она.

– Ну, мам!

– Давай-давай! Не то в армию загремишь. У меня денег тебя отмазывать нет.

– А и не надо.

Нина перестала спать по ночам. Каждый день предлагала новые варианты:

– Подашь документы хоть куда-нибудь, где не слишком высокий проходной бал. А пока будешь учиться, что-нибудь придумаем.

– Да не нужно мне это высшее образование.

– Сынок, ну куда же без него!

– Не всем же быть академиками.

– Не всем. Но твой дедушка…

– Мама! Я о нем уже слышать не могу! Ну, был он таким-растаким замечательным. Научил тебя сжимать зубы и прорываться. А я не хочу прорываться. Я жить хочу. И делать то, что хочу я, а не то, чего хочешь ты.

– Но я хочу, чтобы было лучше тебе.

– Спасибо. Сам разберусь.

И как разбираться в восемнадцать-то лет? И на следующее утро опять:

– Можно пройти альтернативную службу. Медбратом, например.

– Дерьмо, что ли, чужое подтирать? – Максим делал брезгливое лицо.

– Зато дома будешь. В своей постельке спать. К компьютеру опять же поближе.

– Отслужу и вернусь. Ну, что ты в самом-то деле?! Не паникуй!

Но Нина паниковала. Почему-то вспоминала, как говорила Сергею: «А Максимка мой точно будет на деда похож. Многого добьется». И Сергей всегда ее поддерживал: «Далеко пойдет».

Ушел Максим не слишком далеко: в какую-то неприметную часть в Тверской области. Вернулся тоже быстро. В гробу. Не было никакой дедовщины, никакого теракта, никакого психического срыва, никакого несчастного случая. Банальная дизентерия, которую военный врач то ли проглядел, то ли не пожелал заметить.

Нина выла три месяца. Потом замолчала. Бродила по двору черной тенью. Если бы умела видеть людей, ловила бы разные взгляды: сочувственные у поживших, удивленные у молодежи, испуганные у детей. Но сама ни на кого не смотрела. Ей было наплевать. На все. На всех. На себя. А потом Ларочка объявила.

– Мамуля, у нас будет девочка.

В голове мелькнуло: «Жаль не мальчик. Максимкой бы назвали». Но девочка так девочка. Тоже хорошо. Перебралась к детям. Стала воспитывать внучку. Через несколько месяцев съехала. Почувствовала: и Лариса оправилась, и внучка – Даша – была спокойным ребенком, и зять начал косо смотреть. Ей это зачем? Нине нравится, когда на нее смотрят с любовью. А с любовью смотрели тогда, когда не душит в объятиях и не навязывается, но при этом всегда готова помочь. И помогала. Как позовут – так бежит со всех ног. Все для них. Для родных. Для любимых, единственных. Для кого еще? Больше никого нет.

…Нина свернулась калачиком в кровати и долго плакала, повторяя, словно смакуя свою горькую долю: «Нет никого. Никого нет. Никого. И не будет». Потом затихла и снова провалилась в воспоминания…

Неделю назад она в очередной раз сидела с приболевшей Дашей, читала какие-то книжки, рисовала картинки, строила пирамидки. За этим занятием их и застали Ларочка и Гоша, которого дочь привела из школы.

– Здравствуй, бабуль! – улыбнулся мальчишка ласково и потянулся к Нине с поцелуем, но она неожиданно отпрянула. Тут же спохватилась, стала оправдываться: что-то горло саднит, лучше со мной не целоваться: внук усвистел на кухню, а дочь нахмурилась: