Иван неожиданно остановился, почесал за ухом и сказал:

— Как ты жил с Колобковым под одной крышей — уму непостижимо! Ведь он — полный чайник!

— То есть как это — полный чайник?

— Ну, чокнутый…

— Чокнутый? — переспросил Вырубов. — Не заметил…

Коммуна, основанная Иваном, обитала на улице Осипенко, пересекающей тот самый продолжительный островок на Москве-реке, который начинается за Краснохолмским мостом, а кончается напротив французской военной миссии. В начале улицы Осипенко, миновав маленький чахлый сквер, нужно было заворачивать в подворотню, которая вела в обширный замкнутый двор, образуемый двухэтажными каменными домами с грустными окошками и покосившимися дверьми. Впрочем, одна из дверей выглядела прилично, так как недавно была выкрашена коричневой масляной краской; за этой-то дверью и находилось помещение, занимаемое коммуной.

Помещение это было необычное, даже странное. Оно представляло собою полуподвал с очень низкими потолками II окошками, поднимавшимися над землей только на одну треть, со скрипучим крашеным полом и стенами, оклеенными газетой «Красный кавалерист». Начиналось оно маленькими сенями, в которых поместилось бы не больше четырех человек: в сенях стоял старинный мраморный умывальник с педалью, налево была дверь в туалет, а направо под острым углом расходились два коридорчика, очень узких, один из которых вел в комнаты, другой — в кухню. Комнат здесь было так много, что первое время Вырубов в них плутал. В самой большой стоял длинный стол, покрытый ветхозаветной бархатной скатертью, и одиннадцать разных стульев; прочие комнаты были заставлены, главным образом, всевозможными спальными приспособлениями: кушетками, диванами, больничными койками, деревянными кроватями, раскладушками, канапе — был тут даже один гамак, как-то чудесно подвешенный к потолку. Каждая комната с утра до вечера освещалась лампочкой, где голой, где оправленной абажуром или газетой, и блекло-желтый электрический свет, соединяясь с блекло-белым светом, идущим с улицы, навевал тяжелое настроение. Почему-то хотелось думать, что во время оно здесь был застенок, или лаборатория какого-нибудь алхимика, или же собирались на свои тайные вечери народовольцы. Между тем тут испокон веков хранились дрова, а затем это помещение прибрал к рукам МОСХ и передал Ивану под мастерскую.

Когда Вырубов появился в полуподвале на улице Осипенко, коммуна ужинала; Иван представил Вырубова, и они подсели к столу, поместившись на одном стуле, так как двенадцатого стула в коммуне не оказалось. За ужином Вырубов не столько ел, сколько присматривался к народу.

Не считая его самого, за столом было четыре женщины, шесть мужчин и какой-то мальчик. Первым справа сидел Иван; на его счет нужно добавить, что по роду занятий он был художник-анималист, но, несмотря на собирательность этого звания, почему-то рисовал исключительно кошек с уклоном в пуантализм. За Иваном сидел юноша с больными ногами, возле него стояли лаковые костыли; этот юноша работал бойцом военизированной охраны и постоянно носил синюю гимнастерку с зелеными петлицами, подпоясанную допотопным красноармейским ремнем; когда потом Вырубов подошел к нему познакомиться, он предупредил его следующими словами:

— Еще один инвалид московский. — И при этом улыбнулся так, как улыбаются подлецы.

Дальше сидел человек средних лет, обыкновенный, приличный человек средних лет, от которого Вырубов впоследствии так и не услышал ни одного слова. За ним — пожилая женщина, Елена Петровна, которую уже было пора называть старухой. Далее следовали два близнеца, сорокалетние мужики Савватий и Каллистрат, потому носившие такие странные имена, что они были из кержаков; братья занимались литературой, то есть писали повести из жизни животных под вычурным псевдонимом. За ними сидели подряд три молодые женщины: одна — с прямыми темными волосами, хорошенькая, другая — блондинка, причесанная старомодно, с маленьким пучком на темени, тоже хорошенькая, третья была, как говорится, ни то ни се. Последним сидел старик, такой бледный и тощий, словно его нарочно высушили для гербария, а подле него тихий мальчик с печальным взглядом — внук этого старика.

Но это еще не все. Кроме людей, в полуподвале на улице Осипенко обитали три удивительных существа. Первое: безымянный скворец, умевший говорить: «Короче, Склифасовский». Второе: кошка по кличке Фредерик; Вырубов был очень удивлен такому несоответствию пола и клички и как-то спросил:

— А почему, собственно, Фредерик? Ведь это же… ну, как сказать… сука.

Ему ответили:

— А что прикажете делать, если она только на Фредерика и откликается?

Третьим была крыса Алиса.

После ужина Савватий и Каллистрат отправились мыть посуду, а коммунары, отодвинувшись от стола, расположились на своих стульях вдоль стен и задумчиво замолчали.

— Завтра нужно будет купить двенадцатый стул, — вдруг сказала Елена Петровна.

И опять тишина.

— Да, не забыть дедову шапку в ломбард снести, — несколько спустя подхватил Иван.

— Это еще зачем? — закричал из кухни то ли Каллистрат, то ли Савватий.

— Из гигиенических соображений, — крикнул в ответ Иван. — Чтобы моль не разводить. У деда в шапке вечно что-нибудь водится.

Тощий старик недовольно крякнул.

— Не сердись, дед, это я пошутил, — грустно сказал Иван.

— Завтра нужно будет двенадцатый стул купить, — напомнила Елена Петровна.

— Это мы уже слышали, — раздраженно сказал юноша с больными ногами. — Зачем повторять одно и то же тысячу раз!

Пришли с кухни Савватий и Каллистрат: первый нес два подсвечника с чахоточными огарками, а второй — кипу листков, исписанных от руки. Каллистрат сказал:

— Сегодня, товарищи, у нас в программе глава шестая: «Полосатый друг».

— Это про тигра, что ли? — спросила девушка, которая была ни то ни се.

— Про тигра, — мрачно сказал Савватий.

Девушка с прямыми темными волосами неодобрительно задышала.

Каллистрат тем временем потушил электричество и зажег свечи, от которых по стенам и потолку полезли громадные тени. Затем братья сели за стол, поделили кипу листков на две примерно равные части, и чтение началось. Савватий читал первым, Каллистрат вторым.

Вырубов слушал и не понимал решительно ничего. В принципе речь, как и было обещано, шла о тигре, которого приручил один пионер, но поскольку тигр постоянно мыслил человеческими категориями и вообще выходил намного толковее пионера, поскольку пионер в конце концов отвел тигра на живодерню и поскольку в финале ни с того ни с сего появлялась говорящая ель, сделавшая жестокий выговор пионеру, Вырубов не понял решительно ничего. А впрочем, как и всякий русский человек, он относился к литературе благоговейно, полагая, что уж если человек пишет, то он знает, зачем он пишет.