В самом конце рабочего дня к Вырубову подошел Колобков и поставил его в известность, что назавтра ему предстоит починять забор, который огораживал строительную площадку. Так как Вырубов был сердит, он принял это известие в штыки.

— С какой это стати?! — сказал он Колобкову, воинственно подбоченясь. — Я, кажется, каменщик, а не плотник!..

— У нас так вопросы не ставятся, — начал объяснять Колобков. — У нас дело обстоит следующим образом: как я сказал, так и будет…

— Позвольте: а где же производственная демократия?! Вообще что за произвол! Что за административный раз-бой среди бела дня? Вот принципиально не пойду завтра ремонтировать ваш забор! — И с этими словами Вырубов показал Колобкову кукиш.

Колобков сначала немного оторопел, но потом он сказал тем голосом, который в прошлом веке был известен, как гробовой:

— Боюсь, что не сработаемся мы с вами, товарищ Вырубов.

Поскольку Вырубов понятия не имел о том, что в строительной практике угрозы вроде «выгоню к чертовой матери!» и «уйду к чертовой матери!» дело привычное, ритуальное и, как правило, не имеющее последствий, он принял за чистую монету слова Колобкова, то есть он подумал, что его собираются увольнять. Это рассердило его еще больше.

— А я, собственно, и не намерен с тобой срабатываться, — сказал он. — Можешь успокоиться: сегодня же подаю заявление об уходе!

— В добрый час, — спокойно сказал ему Колобков.

После окончания смены Вырубов, как и обещал, отнес в контору заявление об уходе, сдал в каптерку рабочую амуницию, потом доехал на двух автобусах до Таганки и долго болтался в районе Коммунистических переулков. Когда болтаться стало невмоготу, он пошел ночевать на Курский вокзал. Он сел в уголке, под лестницей, на свой чемодан, уперся подбородком в ладони и задумался о грядущем. Главным образом, он размышлял о том, где бы найти приют. В голову долго не приходило ничего стоящего, и вскоре его мысль приняла попутное направление: он подумал, что, наверное, спасение заключается в чем-то ином, а вовсе не в труде, подразумевающем непосредственные гуманистические результаты, ибо его товарищи по бригаде нисколько не счастливее тех людей, которые ведают научной организацией делопроизводства; спасение, надо полагать, заключалось именно в том, чтобы жить с мудрыми, праведными людьми; но в каких волшебных областях они обитают? Где их искать? — это было по-прежнему мучительно безответно.

С этими мыслями Вырубов и заснул. Сначала его преследовали кошмары, а под утро он увидел во сне Наташу: она плакала и почему-то требовала у него документы. Наташа так настойчиво требовала какие-то документы, что Вырубов вынужден был проснуться. Перед ним стоял молоденький милиционер, с простым славянским лицом, которому искусственная строгость придавала несколько комическую окраску.

— Попрошу документы! — говорил он.

Вырубов достал из кармана паспорт. Молоденький милиционер долго его листал, потом подозрительно посмотрел на Вырубова и спросил:

— А чего дома-то не ночуете?

— Жена не пускает, — сочинил Вырубов и для правдоподобия напустил на лицо страдание.

— Кругом беда! — сказал милиционер.

— А у вас-то, интересно, какая беда?

— Как же, наши вчера продули! Ты что, телевизор вчера не смотрел? Ну тогда крепись: сделали наших австрийцы, как пацанов!

После того как молоденький милиционер тронулся дальше, Вырубов зашел в туалет умыться, потом сдал в камеру хранения чемодан и отправился в строительное управление за расчетом.

Получив расчет, Вырубов от нечего делать отправился погулять. Он доехал троллейбусом до Арбата, спустился вниз к Гоголевскому бульвару, тут повернул налево и, обойдя «Прагу», остановился. Вдруг ему ужасно захотелось музыки, необычных яств, праздничного освещения, общества изящно одетых людей, и он сказал себе, что вот сейчас, всем смертям на зло, возьмет и пообедает в ресторане. На всякий случай он пересчитал деньги: денег было немного, но от своего намерения он все же не отступил.

В огромном зале горели люстры, приглушенно играла музыка, похожая на внутреннюю, которая иногда ни с того ни с сего возникает в хороших людях, за столиками сидели чисто одетые мужчины и женщины, тонко припахивало шампанским.

Вырубов деревянными стопами проследовал к дальнему столику у окна, который занимал один только дядька простецкой наружности, попросил разрешения присоседиться и уселся.

— Парамонов, — вдруг сказал дядька и протянул Вырубову расправленную ладонь.

Последовало рукопожатие. Затем сосед кашлянул в кулак, и у него на лице образовалась какая-то трудная мина, видимо, он придумывал, что бы еще сказать. Размышлял он довольно долго — Вырубову уже и вина принесли, и снеди, когда Парамонов наконец поднатужился и сказал:

— Не одобряю я этого дела!

Тут к ним подсадили какую-то одинокую даму.

— Что же именно вы не одобряете? — спросил Вырубов, исподтишка разглядывая соседку.

— Все!

Парамонов выпил залпом бокал шампанского и добавил:

— То есть я вообще город не одобряю.

— Мы, наверное, единственная страна в мире, где еще можно услышать такие вещи, — сказал Вырубов и ласково улыбнулся.

— Нет, вы зря улыбаетесь, потому что в городе действительно не житье. Вот, например, нельзя жить на кладбище, на очень большой высоте — это все понимают, а то, что в городе жить нельзя, не понимает почти никто.