— Ну, это уже как кому на роду написано, — с неохотой сказал косой. — Если тебе на роду написано развестись, значит, как миленький разведешься, если нет — нет. Вот у нас вчера Миронова гороскоп притащила: оказывается, все про всех известно — кому сходиться, кому расходиться, кому отдавать концы.

— Там еще было написано, как нужно встречать Новый год, — добавил обыкновенный мужчина. — Этот Новый год нужно встречать в валенках и с зеленой повязкой на рукаве.

— Товарищи, вы сумасшедшие! — сказал Вырубов.

— Чиво-о?! — злобно пропел косой.

Вырубов опасливо отступил на два шага и повторил:

— Сумасшедшие.

Город Гурьев я невзлюбил. Он был какой-то печально-приплюснутый, неухоженный, бренный, можно даже сказать — нежилой, и чудилось, что люди поселились здесь временно, в силу рокового стечения обстоятельств, что вот-вот они снимутся и уйдут. Кроме того, от Гурьева несло чем-то непоправимо азиатским, воспитанным на нищете, набегах кочевников, песчаных бурях и бездорожье; по-моему, единственным здешним европеизмом был новый мост через Урал, по которому я, наверное, в течение получаса мотался с континента на континент, одержимый неким приятно-географическим состоянием. Одним словом, Гурьев я невзлюбил.

Впрочем, у этой антипатии могла быть и чисто метеорологическая причина. Зима в тот год стояла сиротская; и в России-то не было снега и соответствующих морозов, а тут, в Западном Казахстане, подавно царило безвременье, непорядок: степь обнажилась, дороги раскисли, ни с того ни с сего начался ледоход, а гнусно-серое небо то и дело сеяло ледяную крупу вперемежку с дождем, отчетливо пахнувшим первыми холодами. В такую погоду не то что в городе Гурьеве, в городе будущего захандришь.

Из Гурьева мой путь лежал в небольшой населенный пункт по прозванью Макат, куда меня влекло, уж конечно, не праздное любопытство: под Макатом в ту пору опробовалась новая технология кольцевой сварки, которую разработало наше конструкторское бюро. Отыскав железнодорожный вокзал, я взял билет на ближайший поезд, идущий через Макат, и сразу же двинулся на перрон, чтобы лишить себя всякой возможности зазеваться; дело в том, что я имею скверный обычай опаздывать на междугородные автобусы, самолеты, пароходы и поезда, главным образом, поезда. Не прошло и часа, как объявили посадку, и я схватился за чемодан.

Я прожил на свете тридцать четыре года, много чего повидал на своем веку, но такой посадки наблюдать мне как-то не доводилось. Поскольку мой поезд оказался из тех, которые в народе называют «500-веселый», то есть из тех, что останавливаются не только на каждом бессмысленном полустанке, но, бывает, и просто посреди поля, состоят исключительно из общих вагонов, где места занимаются не «согласно купленным билетам», а как бог на душу положит, и, таким образом, представляют собой самый удобный, дешевый и, главное, доступный вид транспортных сообщений, — постольку эта посадка производила тяжкое впечатление, а также навевала жуткие исторические картины. Как только поезд подполз к платформе, огромная толпа сломя голову ринулась к тамбурам, и тут началось такое, что следовало бы назвать не «посадкой», а каким-нибудь диким хазарским словом: вздыбился над головами багаж, в котором было что-то от щитов и штурмовых лестниц, поднялись гам и ругань, изредка перекрываемые надрывными увещеваниями проводников, наконец, кто-то разбил бутыль с домашней наливкой, и она расползлась по асфальту большим кровяным пятном.

Так как ехать мне предстояло совсем недолго и, стало быть, удобства мне были особенно ни к чему, я спокойно переждал штурм и одним из последних предстал перед проводником — еще молодым, но сильно помятым заспанным человеком, от которого вдобавок пронзительно пахло какой-то дрянью. Как и следовало ожидать, в дураках я не остался: и место мне нашлось, и поезд тронулся только минут через двадцать после того, как вагоны укомплектовались пассажирами через край. Место, правда, нашлось неподалеку от туалета, в переполненном закутке, который на путейском языке издевательски зовется салоном, на правой скамейке с краю; тут было намусорено, сквозило и остро тянуло хлоркой.

Устроившись, я осмотрелся по сторонам.

Всего в нашем закутке набилось одиннадцать человек. Двое из них лежали на верхних полках, и я их поначалу не разглядел. Внизу же, напротив меня, сидели: крупный парень лет, так, наверное, тридцати, форменный богатырь с такими монументальными кулаками, что при виде их становилось не по себе; за ним сидел плотный дядька с тем скрупулезно-пренебрежительным выражением физиономии, которое у нас называется «канцелярским»; далее — полненькая женщина, пристально глядевшая в потолок; за женщиной расположился милый, интеллигентный седенький старичок, до такой степени похожий на актера Оболенского, что первое время меня все подмывало его спросить: «Вы, случайно, не Оболенский?» В свою очередь, на моей скамейке сидели: у окошка, напротив богатыря, миловидная, но глубоко провинциальная девушка, нелепо накрашенная и с бусами в волосах; за нею три тетки в одинаковых плисовых жакетах, в одинаковых оренбургских платках, с одинаковыми лицами не нынешнего столетия, на которых застыли одинаковые, пространственные выражения, вообще похожие друг на друга немыслимо, до смешного; далее сидел я.

Уже давно тронулся поезд, уже за окошком потянулась обнажившаяся, мертвая степь, уже проехали какую-то станцию с неказистыми строениями, почерневшими от дождя, а наша компания все молчала. Из всех нас, зевавших, сморкавшихся, подремывавших, тупо рассматривавших свои ногти, один богатырь занимался делом: он пристально глядел на девушку с бусами в волосах и все время норовил ей двусмысленно подмигнуть. Наконец с противоположной верхней полки свесился круглолицый веснушчатый рыжеватый парень и сказал:

— Может быть, споем?

На него покосились и промолчали.

— А я дружу с песней! — сказал рыжеватый парень и вдруг запел «Умер бедняга в военной больнице».

Что касается меня, то я был не столько удивлен тем, что он ни с того ни с сего запел, сколько тем, что он запел давно забытую песню, которая вошла в моду в первые годы так называемой германской войны; откуда он ее выкопал — это было для меня тайной.

— И чего глотку дерет?! — сказал канцелярский тип, сердито посмотрев сквозь верхнюю полку.